"Из заметок о любительской лингвистике"
Андрей Зализняк
М.: Русскiй мiръ, 2009
Основную часть книги А. А. Зализняка "Из заметок о любительской лингвистике" составили статьи, в которых подробно разбираются и уничтожаются лингвистические гипотезы создателя "новой хронологии" А. Т. Фоменко.
Интерес — почти драматический — книги заключен в самом сочетании этих двух имен. А. А. Зализняк олицетворяет понимание гуманитарной науки как общего труда многих поколений ученых, ищущих истину; он крупнейший современный лингвист, создатель Грамматического словаря русского языка, автор фундаментальных исследований по истории русского языка. Каждая его работа — образец почти уникальной в гуманитарных науках строгости и ясности.
А. Т. Фоменко изображает гуманитарную науку как корыстный многовековой обман, дело рук многих поколений фальсификаторов; всю историю античности и Средневековья он объявил огромной фальсификацией, с помощью которой западноевропейцы пытались стереть память о всемирной Русско-Ордынской империи: "Дабы предотвратить восстановление Империи, надо, чтобы народы забыли сам факт ее недавнего существования". При чтении такого рода заявлений неясно, говорит ли здесь безумец или циник. Зализняк предполагает, что в книгах Фоменко говорит тот, кто "с позиции супермена ставит широкомасштабный человековедческий эксперимент — проверяет границы бездумного легковерия", то есть и безумец, и циник одновременно. Но на самом деле интересны не столько мотивы автора книг, сколько умонастроение, сделавшее возможным их массовый успех. Кажется, что в основе читательского легковерия лежит глубокое и неопределенное чувство общей обманутости и обкраденности: нас обманули, мы только не знаем как; у нас украли, мы только не знаем что; и поэтому мы готовы поверить всякому, кто нам это объяснит.
Лингвистические рассуждения в книгах Фоменко — сочетание произвола, фантазии и невежества. Каждое из них по отдельности еще вызывает смех ("Может быть, название BRUSSEL (БРЮССЕЛЬ) является легким искажением слова Б-РУССЫ, то есть Белые РУССЫ"), но после прочтения нескольких таких заявлений подряд делается уже не смешно, а тошно. Зализняк разбирает все эти построения спокойно, корректно, раз за разом показывая их абсурдность, иногда сопровождая, но никогда не подменяя аргументацию насмешкой или возмущением. Один из полемических приемов хорошо знаком читателям его недавней, но уже классической книги "'Слово о полку Игореве': взгляд лингвиста": Зализняк предлагает вообразить, какими сведениями и умениями должны были бы обладать пресловутые фальсификаторы, а когда мы это вообразим, "нам ничего не остается, как признать за предполагаемым изобретателем латыни поистине сверхчеловеческое всезнание".
Другой прием еще проще: Зализняк предлагает вообразить, что иностранный лингвист-любитель поведет себя так же, как отечественные, и начнет находить следы своего языка на нашей родной земле: "Чтобы почувствовать, какое надругательство над языком представляют собой подобные 'истолкования', вообразите, что английский любитель, столь же невежественный и тенденциозный, как АТФ, взялся растолковывать название 'Красная площадь' и 'разгадал' его так: это название — слегка искаженное английское crusty plot, 'покрытый коркой земельный участок'. Нетрудно представить, какое чувство вызвала бы подобная изобретательность иностранных лингвистов-любителей у русской публики, особенно если бы каждый из них заявил, что это именно его национальные войска стояли на Красной площади, когда ей давали такое название. Но АТФ и не рассчитывает на одобрение в Венесуэле. Ему достаточно того, чтобы вызвать энтузиазм у простаков в России". Именно этот простой полемический прием, кажется, должен вызывать у поклонников Фоменко особое беспокойство: тем, кто считает, что их обманули, унизили, низвергли во тьму, всегда кажется, что они видят всех, а их не видит никто, что на них не может упасть ни чужой взгляд, ни свет разума.
В книге Зализняка свет разума, как всегда у него, светит ровно и сильно, все ясно, понятно, убедительно, за исключением одного только пункта. Кому она адресована? Тем, кто восприимчив к его аргументам, построенным на фактах, логике и законах лингвистики, доказывать вздорность построений Фоменко не нужно, они и так не принимают их всерьез, а поклонникам Фоменко, наоборот, ничего доказать невозможно, они заранее знают, что вся "официальная наука", включая лингвистику, это часть заговора фальсификаторов.
Сам Зализняк это признает, но все же считает, что есть и те, "кто видит в работах АТФ именно научную концепцию и, следовательно, готов определять свою позицию, взвешивая аргументы за и против, а не на основе общих ощущений типа 'нравится--не нравится'. Мы хотели бы также помочь тем, кто встречает с естественным сомнением каскад невероятных новшеств, низвергающихся на читателя из сочинений АТФ, но не берется сам определить, достоверны ли факты, на которые ссылается АТФ, и вытекают ли из них в действительности те выводы, которые он делает".
Может быть, сколько-то таких людей и найдется, но дело все-таки не в них. Даже если бы ни одного такого читателя в реальности не нашлось, книга Зализняка все равно была бы необходима. Не ради прояснения чьих-то умов, а просто чтобы хоть однажды была ясно прочерчена граница между светом разума и потемками обиженного на весь мир воображения. Вот эта книга и есть такая граница.
"Миссис Шекспир. Полное собрание сочинений"
Роберт Най
М.: Текст, 2010
Роберт Най — английский поэт, но его стихи, кажется, никогда не переводились на русский язык. Зато переводилась историческая проза, в том числе самый знаменитый роман Ная "Покойный господин Шекспир". Роману-биографии, сочиненному в 1997 году, предшествовала законченная в 1993 году книга "Миссис Шекспир". Это воображаемые мемуары супруги Шекспира Анны, якобы написанные сразу после смерти поэта. Для сравнения: все прочие книги Ная были такими же беллетризованными биографиями, от книг о поэте Уильяме Барнсе и знаменитом путешественнике Уолтере Рэли до "Фальстафа", "Мерлина" и "Фауста". У всех его романов есть общая задача, которая выдает в авторе поэта. Эта задача в том, чтобы найти язык и метафору для героев. Там, где биограф обычно пытается докопаться до сути, Роберт Най сочиняет еще сверх придуманного.
Главная метафора жизни Анны Шекспир — та самая "вторая по качеству кровать", которая уже какое столетие не дает покоя шекспироведам. Как и известный рассказ Юрия Домбровского, это очередная попытка разгадать тайну шекспировского завещания. Домбровский представил, что в кровати хранились рукописи пьес, Най нафантазировал кровать, которая была бы источником поэзии. Для этого ему пришлось придумать и сексуальную жизнь Шекспиров, и именно в ней оказывается фокус жизни поэтической. "Порочный мой супруг",— с нежностью называет мужа вдова, с деревенским простодушием прерывая рассказ на рецепты заячьего супчика, которые не повторить без змеиного корня и волосяного сита. Ее живая меткая речь — главное достоинство этого романа, которому было бы лучше обойтись без Шекспира.
"Афинский полукруг"
Август Стриндберг
СПб.: Амфора, 2010
Из всех известных авторов Стриндберг широкой публике неизвестен более всего. По сути, все, что мы знаем,— имя. Знаем, что он был одним из реформаторов шведского театра, быть может, смотрели пару пьес и не поняли их и вряд ли даже читали знаменитую "Красную комнату". Стриндберг между тем не просто одно из главных имен шведской литературы. Он создал ее, и именно от него она пришла в современность: мрачная, иногда затянутая философская проза, часто навязчивая в своей чрезмерности. Как всякий литературный создатель, Стриндберг проявил себя во всех жанрах — поэзии, прозе, драме и эссе, не говоря уже о живописи, фотографии и занятиях алхимией. Цикл его исторических миниатюр "Афинский полукруг" был написан в 1905 году и переведен еще до революции. Можно себе представить, с каким чувством зачитывались им идеалисты начала века. В романтической картине, нарисованной Стриндбергом, историю творят великие, она предстает как смена гениев в обрамлении разных исторических эпох. От Сократа до Петра Первого историю творят герои. Но и эти великие ложатся под колеса эпохи. Величие истории борется с человеческим величием. Как и в пьесах Стриндберга, и человек, и история оказываются при этом побеждены силой метафоры, чем-то потусторонним. При этом свою историю писатель заканчивает на Французской революции. И вот здесь уже действительно интересно, почему. То есть потом уже не было истории или не было вот этой чудовищной потусторонней силы, которая заставляет даже самых удивительных людей склоняться перед собою. И хотя главы книги организованы по героям, интересуют Стриндберга не они. Его завораживает не то, как человек творит время, а как история творится, несмотря на человека.