Фестиваль театр
В Берлине открылся фестиваль "Театртреффен" — смотр десяти лучших спектаклей немецкоязычного пространства. Театры Европы оперативно отреагировали на мировой кризис — и не только финансовый. Из Берлина — РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.
Открыть фестиваль пригласили Жака Ланга — легендарного министра культуры Франции при президенте Миттеране и вообще известного европейского спикера. Жест красивый: главный смотр немецких театров открывает иностранец, причем из конкурирующей за гегемонию в европейском культурном пространстве державы. Выступление господина Ланга было исполнено предсказуемого пафоса, он говорил о культуре в кризисные времена, о ее обязанности объединять людей и спасать мир, о необходимости культурного парламента — в противовес финансовому союзу, который трещит по швам.
Если проектная часть выступления Жака Ланга была не более чем красивой фигурой речи, то констатирующая оказалась вообще излишней. Достаточно посмотреть на афишу "Театртреффен", чтобы, не читая газет и не слушая спичей, понять: мир за последний год решительно изменился. Ведущий немецкий фестиваль иногда сравнивают с "Золотой маской", хотя отличий больше, чем сходств: здесь представлен только драматический театр, нет конкурса, нет деления на большие и малые сцены (немецкому театру эти выстраданные нашей "Маской" категории вообще неведомы). Однако главное отличие коренится не в организации процесса, а в самой природе взаимоотношений театра и общества: по нашим афишам невозможно понять, какое тысячелетие на дворе, в Германии же театр всегда старается поставить обществу и времени наиболее точный диагноз.
Конечно, для выбора названий имеет значение внутренняя установка экспертов. Но ведь и она тоже — не надуманная концепция, а показатель состояния театральных умов. На афише "Театртреффен" в этом году нет ни Чехова, ни Шекспира, ни даже старых немецких классиков — ситуация, труднопредставимая еще год назад. Их почти нет и в лонг-листе фестиваля, который здесь всегда публикуют и который представляет для наблюдателей весьма увлекательное чтение. Всего два спектакля сделаны по текстам прошлого века. Но и эти тексты написаны в кризисную эпоху между двумя мировыми войнами — "Казимир и Каролина" Эдена фон Хорвата и "Маленький человек, что же дальше?" Ганса Фаллады. Все остальные восемь названий принадлежат современным авторам. Вот и оказывается, что Чехов — совсем не вестник кризисного времени, не певец эпохи разочарования (так пытались объяснить в Германии собственную "чеховоманию" нулевых годов). Он, как выяснилось, все-таки автор предкризисной, смутной эпохи.
Пожалуй, единственный спектакль, выбивающийся из главной темы фестиваля, приглашен из венского "Бургтеатра". Дело, однако, не в том, что Вена живет припеваючи, а в том, что представление под названием "Жизнь и времена — эпизод первый" придумано и сделано американцами. Нью-йоркский офф-офф-бродвейский "Природный театр Оклахомы" (название позаимствовано из "Америки" Франца Кафки) в богатом, спесивом, кичащемся своими традициями венском "Бургтеатре" должен был смотреться свежим и веселым варваром (на одной из главных немецкоязычных сцен спектакль идет по-английски), почти революционером. Серая прозодежда актеров, их красные косынки и опознавательные красные квадратики на костюмах действительно отсылают куда-то очень далеко от Оклахомы и Нью-Йорка, буквально к нашему авангарду 20-х годов.
Спектакль "Природного театра из Оклахомы" можно назвать документальным: его авторы, Павел Лишка и Келли Копер, создали либретто на основе двадцатичасового телефонного разговора, который они вели с одной свой знакомой. Она рассказывала им о своей жизни и вспоминала о детстве — так и получился монолог, наполненный мелкими и вроде бы ничего не значащими подробностями. По идее спектакль и должен был бы длиться почти сутки, потому что в те три с лишним часа, что он идет сейчас, героиня едва-едва успевает рассказать о своем детстве. На сцене ее монолог распределен между шестью молодыми актерами — тремя женщинами из "Природного театра Оклахомы" и присоединяющимися к ним часа через полтора после начала тремя мужчинами из труппы Бургтеатра.
Текст, который почти не отредактирован, со всеми "хм", "вот" и "уф" положен на живую музыку и на веселый спортивный танец. "Жизнь и времена" — смесь камерного мюзикла и аэробики, исполняется сей длиннейший речитатив практически без декораций, на фоне светлого задника. С одной стороны, этот нескончаемый радостный танец, прославляющий банальности стандартного, фактически анонимного человеческого опыта, надоедает своим однообразием и глуповатым (чтобы не сказать американским) оптимизмом. Но с другой стороны, разве не банальности обыденной жизни — лучшее спасение от новостей о возможном крахе?