Российские генералы, как принято считать, безнадежно отстали от жизни: в XXI веке они по-прежнему мыслят категориями Второй мировой войны с ее танковыми дивизиями и армией, состоящей из призывников. Всегда ли так было, заинтересовался обозреватель "Власти" Игорь Федюкин.
Заглавия советских книг обманчивы. Чем, казалось бы, могут быть интересны сегодня такие вот научные труды: И. И. Ануреев, "Научно-технический прогресс и его использование в военном деле" (вышла в Москве под грифом общества "Знание" в 1982 году); В. Ф. Крестьянинов, "Научно-техническая революция и революция в военном деле" (издана Военной академией тыла и транспорта в 1971 году); В. М. Бондаренко, "Научно-технический прогресс и военное дело" (опубликована Центральным домом Советской Армии им. Фрунзе в 1973 году)? Выясняется, однако, что именно эти работы тридцать с лишним лет назад заложили концептуальные основы войны современного типа — войны, которую мир видел по телевизору в начале 2000-х в Ираке в исполнении американской армии.
Как пишет в своей книге Дима Адамский, израильский исследователь, работающий в Гарвардском университете в США, именно советские специалисты первыми пришли к выводу, что на рубеже 1970-1980-х годов мир вступал в эпоху новой революции в военном деле, и описали, как изменится в результате характер военных действий.
Революция в военном деле происходит, конечно, в истории человечества не впервые. Одна совершилась в Европе в конце XVI--начале XVII веков: вместо рыцарского конного ополчения ядром армии стали вымуштрованные шеренги пехотинцев. А технические новшества, в первую очередь вооружение пехоты огнестрельным оружием, повлекли не только изменения в военной тактике, но и более широкие социальные и экономические сдвиги. Аристократия потеряла военное (а значит, и политическое) значение. Необходимость постоянно тренировать пехоту означала появление постоянных армий, а с ними целый ряд налоговых, административных и финансовых инноваций — содержать постоянную армию было дорого.
В первой половине XX века аналогичную по масштабам революцию в военном деле вызвало изобретение двигателя внутреннего сгорания, а значит, и танков, моторизированной пехоты, самолетов. На порядок выросла мобильность войск. Еще через несколько десятилетий природа войны еще раз изменилась в связи с появлением ядерного оружия.
Последняя революция в военном деле, конечно, связана с компьютерами и современными средствами связи, высокоточными боеприпасами и новыми технологиями дальнего обнаружения целей и управления боем. Именно эти технологии и определили характер той войны, которую США вели против армии Ирака.
Парадокс, который, больше всего и заинтересовал Адамского, заключается в том, что технологии эти были созданы и внедрены в США, однако их революционный характер первыми осознали советские специалисты. Получив к середине 1970-х первые модели высокоточных боеприпасов, армия США планировала их использовать для решения очень конкретной, прикладной задачи — нанесения ударов по советским войскам второго эшелона на европейском театре военных действий.
В условиях подавляющего превосходства СССР в обычных вооружениях США не имели возможности противостоять советскому наступлению без применения ядерного оружия. Самоубийственность ядерной войны к этому времени осознавалась обеими сторонами вполне отчетливо. Новые же технологии позволяли нанести удар по советским дивизиям второго эшелона задолго до их подхода к линии фронта и тем самым давали Западу надежду выиграть войну обычными средствами, не прибегая к помощи "бомбы".
Однако, как пишет Адамский, советские теоретики, в первую очередь маршал Николай Огарков, начальник Генштаба в 1977-1984 годах, моментально увидели, что создаваемые в США новые вооружения означают кардинальное изменение характера военных действий, то есть новую военную революцию. Анализируя в научных работах и официальных документах конца 1970-х--начала 1980-х годов предполагаемые последствия внедрения новых технологий, они сформулировали принципы ведения войны будущего, включая новые приемы организации войск и управления боевыми действиями.
Именно ознакомившись с этими советскими работами, американские эксперты и сформулировали к началу 1990-х новые принципы своей военной политики, реализованные в ходе двух войн в Ираке и воздушной кампании против Сербии. В Советском Союзе идеи Огаркова были частично опробованы в ходе масштабных учений "Запад-83" и "Запад-84". Однако смещение в 1984 году Огаркова с поста начальника Генштаба (вызванное, как считает Адамский, его конфликтом с министром обороны Устиновым и отрицательным отношением к вторжению в Афганистан) поставило крест на их дальнейшей реализации.
Американские практики первыми сумели реализовать наработки советских теоретиков
Фото: AFP/AP POOL
Главный вопрос, который интересует гарвардского исследователя, состоит в том, почему, совершив интеллектуальный прорыв, Советский Союз, в отличие от США, не сумел реализовать новые идеи на практике. Адамский объясняет это "культурными факторами": их выявлению в основном и посвящена книга. Адамский оперирует такими категориями, как "русский стиль мышления", рассуждает об особенностях русской логики, исконно присущей русской культуре склонности к абстрактному теоретизированию: "На протяжении веков для русского народа были характерны самоотождествление с правителем и потребность в сильном лидере... В глазах населения авторитарная власть только и могла компенсировать его собственную беспомощность, защитить от окружающего хаоса". Американская же стратегическая культура предполагает практическую ориентацию, фокус на решении прикладных задач, что, как считает Адамский, зачастую мешает видеть более широкую картину.
Подобные утверждения, конечно, схематичны, бездоказательны, а местами откровенно банальны. Адамский, например, описывает особенности русской стратегической культуры "кровавой историей" страны: многочисленные вторжения и войны якобы заставили русских уделять особенное внимание национальной обороне, жертвуя свободой ради безопасности. Понятно, что такие рассуждения не могут объяснить, почему во Франции или Германии, переживших не меньше войн и вторжений, не сложилась такая же стратегическая культура. Впрочем, претензии здесь не столько к автору, сколько к целой научной (или псевдонаучной) школе, занимающейся описанием "национальных особенностей".
И все же несколько важных и интересных наблюдений об особенностях советского инновационного процесса в исследовании Адамского есть. Одно из самых любопытных касается системы военных закупок. Как подчеркивает автор, двигателем военных инноваций в США являются компании-производители: разработав новую технологию, они стремятся создать на ее основе новый вид вооружений и продать их военным. Вопрос об использовании нового оружия зачастую возникает уже после его попадания в войска. В СССР же действовала прямо противоположная схема. Армия и Генштаб, исходя из общетеоретических построений, предсказывали, как будет вестись война, после чего определяли, какие для этого нужны вооружения и технологии, и давали соответствующий заказ военной промышленности. Все, что не вписывалось в имеющиеся теоретические схемы, отсекалось.
На практике, как мы знаем, все было не совсем так: и в США, конечно, военные разработки планировались, и в СССР находилось место для инициативы разработчиков и производителей, навязывавших армии свою продукцию. Однако базовую характеристику советской военной системы Адамский, как кажется, выявил точно: это склонность руководства предаваться теоретизированию, подавляя при этом всякую инициативу снизу. Именно поэтому многие блестящие инициативы так и оставались на бумаге. Характерно, что разрабатывая концепцию новой, сверхмобильной войны XXI века, советские аналитики обратились к "теории глубоких операций", разработанной еще в 30-е годы маршалом Михаилом Тухачевским и генералом Владимиром Триандафилловым. Как мы помним, подобно доктрине Огаркова, теория эта также была реализована не ее разработчиками, а их противником — вермахтом.
Источник: Adamsky Dima. The Culture of Military Innovation: The Impact of Cultural Factors on the Revolution in Military Affairs in Russia, the US, and Israel.— Stanford University Press, 2010.