Книга биография
В серии "Жизнь замечательных людей" вышла биография маститого писателя советского времени Леонида Леонова, которую написал один из самых раскрученных писателей времени нынешнего Захар Прилепин. С этим многостраничным трудом ознакомилась АННА НАРИНСКАЯ.
Взяв в руки толстый том жизнеописания Леонида Леонова, уже набираешь в легкие воздуха, чтобы сказать что-нибудь существенное и веское. Что вот Захар Прилепин осуществил попытку изменить существующий литературный иконостас, введя в него великого, как он утверждает, но "замолченного" автора. Что этот очевидно "антиинтеллигентский" акт (ведь именно интеллигенция навесила на Леонова ярлык совписа, не заслуживающего серьезного внимания) можно рассматривать в одном пакете с более изощренными действиями Дмитрия Быкова (ему, кстати, Прилепин выражает в начале своего труда благодарность "за то, что летним днем 2005 года надоумил меня написать жизнеописание Леонида Леонова"). Сам-то Быков занимается, скорее, не созданием новых идолов, а присвоением чужих: например, Пастернак в быковском изложении — это не ваш интеллигентский заслоняющийся от времени поэт, а, наоборот, стихотворец, чье открывшееся его биографу предназначение в том, чтобы принимать свое время именно в таком разнообразии, в каковом это время себя предлагает.
Просмотрев "Леонова" повнимательнее, хочется уже не говорить о важном, а возмутиться по поводу отдельных мест, которые нарушают, как кажется, последние приличия. Вот, например, такое соображение: "Несмотря на произошедшую после смерти Сталина реабилитацию большинства репрессированных, никто до сих пор всерьез не озаботился достоверно разобраться не только в том, насколько процессы были сфальсифицированы, но и в том, что послужило реальной подоплекой для их начала. Слишком просто объяснять все "паранойей" Сталина". Или утверждение, что в связи с раскритикованной и снятой со сцены пьесой "Метель" Леонов пережил "постановление ЦК и травлю, никак не меньшую, чем пришлась на долю Зощенко и Ахматовой". Если на обсуждение первого пассажа жаль даже тратить слова, то насчет второго вполне можно было бы сказать, что дело не в силе собственно "травли", а в ее последствиях и достаточно сравнить постпостановленческую судьбу Леонова и, скажем, Зощенко, чтобы убедиться... Но прочитав "Леонова" до конца, уже не хочется высказываться ни по одному из этих поводов.
Потому что тратить на него концептуальные мысли или душевные силы как-то бессмысленно — настолько это произведение наивное и неумелое. И дело даже не в устройстве и стиле текста, хоть он и выглядит пособием для студентов профучилищ, написанным не в меру эмоциональным автором: кондовые фразы вроде "все номера альманаха "Шиповник" состояли из безусловных шедевров или очень качественных вещей" и "Леонид наклеил в учебной тетради карикатуру на царя — что наглядно характеризует его взгляды той поры" соседствуют с авторскими восклицаниями типа "О люди!" и вопрошаниями "Слышите?". Дело в том, что автор биографии совсем не знает, что ему со своим героем делать и с кем о нем говорить.
Ведь, казалось бы, такому независимому человеку новой формации, как Захар Прилепин, должно было бы наплевать на мнение той самой интеллигенции, которая не смогла оценить Леонова, но зато высоко ставила "витий, позволявших себе лишь легкие фехтовальные выпады". Но он посвящает практически полкниги обелению своего героя в глазах той самой интеллигенции — борьбе с мнением, гласящим, что Леонов был матерым совписом, дышавшим в унисон с властью, что в сталинский, что в послесталинский период. Страницы и страницы посвящены перечислению тех, кто, как и Леонов, подписывал письма против "врагов народа" и ездил на Беломорканал. Вывод следующий: Леонов "если и замарался, то, конечно, меньше Толстого, Фадеева и Всеволода Иванова и не больше, чем Олеша, Новиков-Прибой или тот же Тынянов. Тем более что, как мы видели, к проворотам маховика приложили руку и Заболоцкий, и Платонов, и Зощенко, и даже Пастернак, и многие другие, внесенные ныне в литературные святцы". Поражает какая-то абсолютная напрасность этих сравнений и вообще этих усилий: никому сегодня и в голову не приходит осуждать тех, кто "подписывал",— то, что мрачный ужас того времени накрывал всех без исключения, давно воспринимается как аксиома. При этом автору "Леонова" и в голову не приходит озадачиться единственно интересным вопросом: в чем же — даже если принять литературное величие Леонова как данность — принципиальное, культурное отличие Леонова от Олеши и Тынянова. Почему их "внесли", а его — нет. Он лишь растерянно твердит, что Леонова "не поняли", и продолжает свои подробнейшие выкладки насчет того, что, вот, вел он себя совсем не хуже других.
Эти объяснения доходят до смешного: да, Леонов, получил участок в Переделкино, но самый захудалый, "едва ли не на болоте" (а Бабель-то вселился на опустевшую дачу Каменева), а что про Леонова говорили, будто он "вещист" и даже купил красного дерева шифоньерку, так "Боже мой, что ж плохого в шифоньерке — тем более, если она нужна в доме?". Все, заметим, написано абсолютно серьезно.
Отчитываясь перед интеллигенцией в том, что во времена "культа личности" Леонов вел себя не хуже других, Захар Прилепин находит время, чтобы с чувством полемизировать с советскими критиками, "песочившими" его героя в тридцатые годы. Скажем, Г. Мунблита, обвинившего героя леоновского романа "Скутаревский" в том, что в нем "воплощены две основные тенденции, под влиянием которых происходит в наши дни расслоение интеллигенции, тенденции эти противоположны, несовместимы", Захар Прилепин окорачивает в таком духе: "Неизвестно, догадывался ли Мунблит о том, что человеческая душа, характер человеческий вообще не являются некоей цельной и одномерной субстанцией". Эта неспособность сделать очевидный выбор — либо утверждать, что Леонов ставил советской действительности "мрачные диагнозы", либо опровергать партийных литературоведов, упрекающих писателя в недостаточной классовой сознательности,— симптом главного провала этой биографии. Автор не видит, что и подписи писателей под ура-расстрельными письмами, и громящие этих же писателей статьи в газете "Правда" — это история, с которой не надо спорить, но которую можно было бы постараться осознать.
То есть постараться установить — что такое в этой истории и этой литературе творчество Леонова и почему оно оказалось невостребованным вне официального дискурса: ни ранний и действительно яркий "Вор", ни соответствующий вроде бы нынешним экологическим тенденциям "Русский лес", ни имеющая потенциал культовости "Пирамида". Если бы автор не ахал и охал, что Леонова "не понимали и невнимательно читали" в советское время и потому считали советским, точно так же не понимали в перестройку и, уж конечно, не понимали в "злополучных, суетливых, постыдных 90-х", а постарался увидеть, почему его не понимали, не могли понять — тогда в этой биографии был бы смысл. Хотя бы какой-то.