I.
В воскресенье в книжном магазине я листал книгу «Намедни» про восьмидесятые, долистал до статьи про отставку министра иностранных дел СССР Шеварднадзе в 1990 году и почему-то именно эту статью прочитал. Там, в частности, было написано, что после отставки Шеварднадзе (а он ушел не просто так, а со скандалом — с трибуны парламента объявил, что надвигается диктатура, и все потом долго спорили, что он имел в виду) начались репрессии на советском телевидении, в частности, была закрыта популярная передача «Взгляд», в которой должно было выйти интервью Шеварднадзе, «и еще одна передача». Эту «еще одну передачу» закрыли, как написано в книге, за такой пассаж ведущего: «В мае 1945 года русский Егоров и грузин Кантария подняли над рейхстагом красное знамя. Через 45 лет другому русскому и другому грузину не простили того, что они это знамя спустили».
Этот эпизод в книге «Намедни» показался мне заслуживающим внимания, потому что я помню, какую передачу закрыли за шутку про Егорова и Кантарию — ну да, это была самая первая инкарнация «Намедни», выходившая тогда по понедельникам на первом канале советского телевидения. Вел ее, разумеется, тот же Леонид Парфенов, который теперь нарисован на обложке одноименной книги, и именно с этой передачи (вообще, конечно, даже не с нее, а с вышедшей в 1989 году книги Леонида Парфенова и Елены Чекаловой «Нам возвращают наш портрет», но об этом вообще никто не помнит) начался тот парфеновский стиль, которому, как говорит сам Парфенов в рекламе банка ВТБ-24, он остается верен до сих пор.
Я сам обожаю запихивать в свои тексты какие-то скрытые цитаты, понятные только двум-трем человекам или вообще одному мне, и, наверное, поэтому этот эпизод в книге «Намедни» произвел на меня такое впечатление — вот серьезно, уже два дня прошло, а я все думаю — говорить о своей двадцатилетней давности передаче именно так, «для тех, кто понимает» — это такое трогательное кокетство, или уже пошлость? У меня до сих пор нет ответа на этот вопрос, и я предлагаю всем, кто читает этот текст, задуматься об этом, а сам пока расскажу о премьере фильма Леонида Парфенова «Зворыкин Муромец», которая была в понедельник в кинотеатре «Пионер» (а во вторник и в среду две серии фильма покажут по Первому каналу).
II.
Парфенову пятьдесят лет, и Парфенов бесспорный классик русского телевидения. А когда классик показывает публике свое новое произведение (не надо далеко ходить за примерами — буквально позавчера в Кремле показывали «Предстояние» Никиты Сергеевича Михалкова), он, конечно, рискует значительно сильнее, чем дебютант. Когда в фильме про Гоголя над Диканькой, Петербургом и Римом летала прозрачная голова Николая Васильевича, за Парфенова было даже неловко — ну, черт его знает, за такими спецэффектами я лучше в кино на «Аватар» пойду. А Гоголь был год назад, и за этот год Парфенов стал в еще большей мере классиком, и в принципе можно было ожидать, что фильм про Зворыкина окажется плохим.
А он оказался хорошим.
Во-первых, в нем не летала ни прозрачная, ни обыкновенная голова Зворыкина. Во-вторых, в нем вообще не было того, что давно уже называют парфеновщиной и что тиражируется авторами «документалки» на всех телеканалах, вплоть до дециметровых и, что еще ужаснее, региональных. А те собственные штампы, которые Парфенов в фильме все-таки воспроизводит, выглядят сознательной и потому красивой самопародией. Рассказывает, например, Парфенов о первой телепередаче из одного корпуса Технологического института в другой корпус. Идет от корпуса к корпусу, считая вслух шаги. Раз, два, три, четыре — а шагов оказывается двести пятнадцать. И ты считаешь вместе с Парфеновым эти шаги, и думаешь — черт, долго-то как. Наверное, что-то похожее чувствовали зрители фильма «Чапаев», когда Чапаев переплывал реку — а это, мне кажется, очень приятное чувство.
Или еще: Зворыкин уже в Америке, и первая уже американская телепередача — Зворыкин передавал нарисованную на бумажке букву Икс, и Парфенов показывает, как это происходило. Бумажка с буквой Икс у Парфенова в руке, но передает он ее не через эфир, как Зворыкин, а по кабелю от камеры к телевизору — в современном Питсбурге нет свободных телечастот. Забавно же, согласитесь.
III.
Очевидно, чтобы у тех, кому фильм не понравится, не было и формального повода упрекать Парфенова в тиражировании собственных приемов, Парфенов впервые в своей практике использовал жанр докудрамы — игровые эпизоды вперемешку с документальными. Докудрама на современном русском телевидении — сама по себе штамп (вспомните хотя бы НТВ-шный фильм про майора Барсукова-Евсюкова, ужас ведь), и, вероятно, поэтому создателям фильма о Зворыкине игровые эпизоды удались особенно — им уже было над чем издеваться. Вот, например, сцена в ленинградском доме сестры Зворыкина в 1934 году — Зворыкин гостит в Советском Союзе, власти которого уговаривают его вернуться и изобретать свое телевидение здесь. И он советуется с сестрой и ее мужем. Рассказывает — обещают создать все условия, хорошую должность, и сестра радостно подхватывает — Ах, Володенька, это так здорово, так замечательно. Но муж сестры объясняет Зворыкину, что верить большевикам нельзя, и что они могут наобещать чего угодно, а потом обманут, посадят в тюрьму или расстреляют. Сестра с той же интонацией резюмирует — Ах, Володенька, это так ужасно. В зале смеются — и, очевидно, у телеэкранов тоже будут смеяться. Это вообще бросается в глаза (может, ошибаюсь, но раньше вроде бы не бросалось) — как Парфенов балансирует между двумя аудиториями — первоканальной и той, на аплодисменты которой он, очевидно, хотел бы рассчитывать. Реверансы зрителям «Пусть говорят» в фильме выглядят иногда трогательно (вот старенький Зворыкин рассуждает о современном телевидении: и музыка на нем не та, и секса слишком много, и вообще как это можно показывать, ведь это дети смотрят; Сергей Юрьевич Беляков из Таганрога наверняка обратит на это внимание и посмеется над тем, что человек изобрел телевидение, а сам ведет себя как самый обычный телезритель), иногда не очень (сообщение о смерти верного зворыкинского слуги-негра иллюстрируют падающие на пол и разбивающиеся чашка с блюдцем — чтобы и самый глупый зритель понял: ага, мол, умер слуга, чашечку разбил). Реверансы же другой аудитории выглядят настолько завуалированными, что их даже фигой в кармане не назовешь, если и в кармане, то во внутреннем. Вот Парфенов показывает, как велик пропагандистский эффект телевидения: стоит перед телевизором, а еще один Парфенов с экрана выкрикивает лозунги — Да здравствует наша партия и наш великий вождь (тут по логике должно быть имя вождя, но вместо этого тот Парфенов, который стоит перед телевизором, говорит — «Ну и так далее»), которые ведут нас от победы к победе. Бьюсь об заклад — Парфенов гордится именно этим эпизодом. Бьюсь об заклад еще раз — Парфенову было неприятно, что на этот эпизод люди в зале не отреагировали вообще никак. Хоть бы кто-нибудь хихикнул — нет, никто не заметил. А телезрители и подавно не заметят.
IV.
Тут, наверное, стоит рассказать, что перед тем, как зрителей запустили в зал, Леонид Парфенов и Константин Эрнст поднялись на специальный подиум в фойе кинотеатра и стали говорить речи, то есть даже не речи, а просто такой парный конферанс — Эрнст ростом выше Парфенова, и Парфенов назвал Эрнста «мой высокий друг», а Эрнст его поправил — мол, не высокий, а длинный, высокие — они среди зрителей. Все, конечно, засмеялись, потому что среди зрителей был Владислав Сурков, которому среди прочего современная Россия, мне кажется, более, чем кому бы то ни было, обязана тем, что жанр политического намека распространен в гораздо большей степени, чем жанр прямого высказывания. В речи Константина Эрнста был еще один, чуть более тонкий намек — Эрнст сказал, что он не хочет врать и говорить, что идея фильма о Зворыкине пришла в голову ему или Парфенову во сне или при каких-то других романтических обстоятельствах — нет, у этой идеи есть конкретный автор, и это не Эрнст и не Парфенов. Называть этого человека по имени Эрнст не станет, но этот человек присутствует среди зрителей.
Я надеюсь, вы не следите за трендами кремлевской молодежной и пропагандистской политики. Мне кажется, ко всем таким вещам, к этой «повестке дня» нужно относиться как в старой песне — «У них опять Первомай».
Так вот, «у них» прошлый год был «годом молодежи», занималась этим «годом молодежи» курируемая Владиславом Сурковым малоприятная молодежно-политическая публика, и среди прочего они запустили так называемый «зворыкинский проект», призванный выявлять в молодежной среде изобретателей и рационализаторов (в этом году «зворыкинский проект» продолжается, деньги на него публично дает Михаил Прохоров), и из этого можно сделать вывод, что локальный культ Зворыкина инициирован как раз Сурковым. После фильма я спросил Константина Эрнста об авторе идеи фильма. Будем считать, что Эрнст никого не сдал и ничего мне не ответил, но при этом оказалось, что моя догадка верна.
Еще, кстати, среди зрителей был главред «Ньюсвика» Михаил Фишман. Он ушел сразу после фильма, на фуршет не остался. А на фуршете Парфенов, принимая поздравления, воскликнул — «Где та молодая шпана, что сотрет нас с лица земли?», а Сурков ответил ему — «Ее нет!» Мне показалось, что он даже как-то радостно это произнес, но тут уж я могу ошибаться.
V.
А теперь я опять сижу и думаю про то парфеновское кокетство в книге «Намедни» с «еще одной передачей». То есть думаю уже не о том, стоило ли Парфенову написать прямо, что да, это именно его передачу закрыли двадцать лет назад из-за его издевательского комментария по поводу отставки Шеварднадзе, а о том, что — ну черт его знает, вот есть точка А, в которой была передача «Намедни» 1990 года, и есть точка Б, в которой двадцать лет спустя в кинотеатре «Пионер» показывают снятый по заказу очень хороший фильм с идеально соблюденной пропорцией намеков, позволяющих понравиться абсолютно всем, и даже о себе двадцатилетней давности Парфенов рассказывает именно на этом — намекающем языке. Мне очень понравился фильм про Зворыкина. Наверное, это вообще лучшее из того, что за эти двадцать лет сделал Парфенов. А что общее ощущение от этой премьеры я могу описать одним только словом — «неприятно» — это я готов списать на свою собственную излишнюю зацикленность на текущем политическом контексте. Да, скорее всего, все дело только в моем неправильном восприятии.
Я почему-то очень надеюсь, что все дело только в моем неправильном восприятии.