Обезвреженная увлекательность

"История моей жены"

Милан Фюшт

М.: Водолей, 2010

Роман "История моей жены. Записки капитана Штэрра" Милан Фюшт — один из крупнейших венгерских модернистов — писал семь лет и закончил в октябре 1941 года. Издан роман был только в 1957 году, быстро приобрел репутацию великого романа, был переведен на множество языков и даже принес Фюшту в 1967-м номинацию на Нобелевскую премию, но в 1968-м писатель умер — как написал в предисловии к английскому переводу Дьордь Конрад, "смерть оказалась быстрее, чем Нобелевский комитет" (к заграничным изданиям Фюшта писали предисловия лучшие современные венгерские авторы — Конрад, Надаш, Эстерхази; жаль, что никакой статьи не приложено к русскому изданию, хотя книга вышла в одном из самых культурных наших издательств — "Водолее").

Фюшт писал, видимо, примерно с тем же чувством, с каким герой романа говорит о своих записках: "Единственным моим страстным желанием было поскорее вернуться домой, никого не видеть, даже слугу, и погрузиться, как в вечную тьму, в свои заметки". Ни один шорох от исторических событий, происходивших, когда писалась книга, в нее не проник. Действие происходит во вполне условных Париже и Лондоне и в условно мирное время, а точнее, "в вечной тьме" человеческого сознания. Это исповедь ревнивого мужа, которая начинается фразой "Что жена изменяет мне, я давно догадывался". Этим изменам и этим догадкам и посвящена вся книга, но книга Фюшта не имеет никакого отношения к "психологии ревности".

Обычно в книгах о ревности сам ревнивец — что-то вроде воплощенного разума, а предполагаемая изменщица — что-то вроде непостижимой реальности; разум пытается уловить реальность, оказывается посрамлен, "жизнь" торжествует, и читатель (вместе с автором) со стороны разума переходит на сторону жизни. Но Фюшт тщательно убирает из книги работу разума. Тут нет ни рассуждений, ни умозаключений, ни проверки подозрений, то нет главных инструментов ревнивого сознания, пытающегося постичь реальность. У Фюшта догадки вспыхивают, мгновенно превращаются в уверенность, забываются, снова возникают, не успев заразить читателя паранойей, не успев его вовлечь в поиски этой самой реальности, то есть устраняя всякий сюжетный интерес.

Тем более что читателю жена героя нисколько не кажется загадочной: Лиззи верна мужу и, кроме него, любит одни только книги. Загадочным, и чем дальше, тем больше, оказывается сам рассказчик — гигант, подверженный взрывам похоти и гнева, со странно многообразным опытом. Хотя книга вроде бы рассказывает о его жизни, узнаем мы о нем в итоге очень немного, а это немногое еще и погружено в почти балагурскую речь ("Я и сам научился обделывать делишки, возможности-то всегда подворачиваются, так что я постепенно оперился и к тридцати годам сколотил приличный капиталец"), в которой реальные эпизоды, фантазии, мысли оказываются почти неразделимы.

В этой намеренно непрозрачной речи трудно распознать бесконечные отсылки к богословским вопросам о послушании-своеволии, вере-неверии, надежде-отчаянии и т. д. Имена богословов — Бонавентуры, Фомы Аквинского, Беньяна — разбросаны по тексту как бы случайно, ничего не объясняя. Если бы Фюшт в открытую сопоставлял богословские тезисы и тривиальные коллизии, то само напряжение между житейской тривиальностью и богословской абстракцией создавало бы какое-то магнитное поле интереса, пусть не сюжетного, а интеллектуального. Но Фюшт тщательно обезвреживает и этот тип увлекательности.

Вообще кажется, что все семь лет писания и переписывания Фюшт посвятил именно тому, чтобы построить и потом обесточить все обычные механизмы возбуждения читательского интереса. Эта книга не хочет угождать читателю — ни его любопытству, ни его самодовольству,— но свою бескомпромиссность нисколько не афиширует, а прячет ее за мнимотривиальной историей. Это чтение легкое, но не насыщающее, оно оставляет читателя максимально неутоленным. Именно по этому чувству неутоленности и начинаешь понимать общий смысл романа — понимать, что в его герое в отличие от обычных литературных ревнивцев воплощен не отрезанный от общей реальности разум, а отрезанная от собственного спасения душа, над которой ни у читателя, ни у автора, разумеется, нет превосходства.

"Вопреки абсурду. Как я покорял Россию, а она — меня"

Леннарт Дальгрен

М.: Альпина бизнес букс, 2010

Леннарт Дальгрен, бывший генеральный директор IKEA в России, вспоминает приход компании в Россию, и в основном эти воспоминания сводятся к описанию всяческих препон, которые чинила концерну бюрократия. Например, он рассказывает о том, как сначала разрешили строить самую большую IKEA в мире с выходом прямо из станции метро "Кутузовская", а потом сказали, что никогда не разрешали. Или о конфликте с властями Подмосковья, которые не давали открыть центр "Мега", потому что посетители не успели бы из него эвакуироваться в случае эпидемии. Или об открытии IKEA в Самаре, так и не состоявшемся, поскольку здание неспособно выдерживать ураганы со скоростью ветра более 30 м/с. Правда, большая часть этих несуразностей публике и так прекрасно известна: публичную борьбу с "русским абсурдом" концерн сделал частью своей политики. В предисловии Дальгрен пишет, что задумал книгу, еще когда только начинал работать в России. И всякий раз, когда происходило что-то совсем уже безумное, он утешал себя тем, что рано или поздно об этом напишет. "Со временем книга стала моим спасательным кругом,— говорит он.— То есть, конечно, я без нее не утонул бы, но с ней было гораздо спокойнее".

При этом, хотя воспоминания Дальгрена сначала вышли в Швеции и как бы обращены не к русскому читателю, ощущение от них, как от продолжения все того же монолога, обращенного к российским чиновникам. Что, мол, мы такие прекрасные налогоплательщики и замечательные иностранные инвесторы, но зубы об Россию обломали, и разве это не портит привлекательность России для иностранных инвестиций. Но, как видно из его же книги, о привлекательности страны для иностранных инвестиций у нас не особенно задумываются. Поэтому сколько ни носил Леннарт Дальгрен в нагрудном кармане бумажку с надписью "IKEA+Россия=любовь" и сколько ни перечитывал ее в тяжелые минуты, любовь все же закончилась. И как-то совершенно понятно почему.

"Кто не знает братца Кролика!"

Илья Бояшов

СПб.: Лимбус-пресс, 2010

Питерский историк и лауреат "Национального бестселлера" Илья Бояшов такой великолепный стилист, что иногда забываешь, какой он хороший писатель. В каждом своем романе-сказке он дает какой-то части истории оценку беспощадную и точную. В "Повести о плуте и монахе" расправляется с революцией, в "Танкисте" со Второй мировой, в "Армаде" — с холодной войной. А новый роман — о 1990-х. Не исключено, что даже слегка автобиографический, на что намекает подзаголовок "Петербургская быль". Герой-рассказчик — преподаватель истории в школе, юный и отчаянно мечтающий дорваться до сладкой жизни. Подготовкой к лучшей жизни становятся круглосуточное выпивание, охота за девушками, аферы, центральным действующим лицом которых неизменно становится предприниматель по кличке Кролик, и разговоры, разговоры, разговоры. В основном о Божественном. Погоня за Божественным, с неизменным разочарованием в итоге каждого рывка, оказывается движущей силой романа: это из тех книг, про которые сразу понятно, что конец никак не сможет считаться финалом.

Тут может даже показаться, что Бояшову изменяет чувство истории, что вот такие погони и разочарования есть в любом времени, а не только в этом. Но в самом начале романа есть притча, которая все объясняет. Один человек в начале 1990-х завел поросенка, чтобы съесть его, когда наступят совсем голодные времена. Но вместо того, чтобы голодать, стремительно разбогател и выкинул поросенка, превратившегося в здорового борова, на улицу. Боров связался с дурной компанией, спился и в итоге заснул пьяный на трамвайных путях, а затем толпа стремительно разобрала его на холодец. Роман Бояшова — о поросятах 1990-х. И о братце Кролике, которому они не пригодились.