Обезоруживающий голос

На фронте их не любили. Они выезжали на передовую, во время затишья, когда солдаты спят, и начинали "вещать" на немцев. Либа Герулайтис была при МГУ — мощной громкоговорящей установке.

Либа Герулайтис

К моменту начала войны с Германией я окончила 9-й класс. На Белорусский вокзал стали прибывать первые беженцы — жены и дети пограничников, принявших на себя первый удар. Многие были раздеты, разуты, с маленькими детьми, без денег. Глядя на них, я впервые почувствовала, какое это несчастье — война.

Москву бомбили мало, но во время одной из бомбежек моя близкая подруга Римма Пинталь получила тяжелое ранение. Она стояла в очереди за молоком возле магазина на улице Горького напротив центрального телеграфа. Она обещала занять очередь и для меня, и когда я бежала туда, то услышала взрыв бомбы. На площади Пушкина было оцепление, и меня дальше не пропустили. Потом я узнала, что бомба разметала всю очередь. Мы с мамой Риммы нашли ее среди раненых во дворе института Склифософского. Она лежала на земле с оторванной ногой, без сознания. Я решила, что хочу убивать немцев, и пошла в военкомат. Там мне сказали, что сначала надо научиться воевать.

Целый год я пыталась устроиться на работу, но большинство учреждений было эвакуировано. Летом 1942 года я поступила в Институт иностранных языков на немецкий факультет. В институте я проучилась всего две недели. Сидя на очень скучном уроке по немецкой фонетике, я чувствовала себя абсолютно лишней, потому что немецкий язык знала с детства. И вот во время этого скучного занятия в аудиторию вошел офицер. Он спросил: "Девочки, вы все тут знаете немецкий язык?" Все дружно промолчали, кроме меня и Аги Баур. Она была венгерка. "Хотите пойти на фронт переводчиками?" Мы с Аги согласились. Сами понимаете, какой была реакция моих родителей, когда я сообщила им, что отправляюсь на фронт. Мама сказала: "Что ты там будешь кушать? У тебя же больная печень". Надо сказать, что ни на фронте, ни после войны печень меня больше не беспокоила. Такая вот получилась терапия. О судьбе моей сокурсницы мне, к сожалению, ничего не известно.

Меня отправили на Воронежский фронт, в 20-ю ударную армию между станцией Ртищево и станцией Анна. Именно оттуда потом шло наступление на Сталинград. Сейчас меня бы не было на свете, если б я осталась в этой 20-й армии. Но я сильно простудилась, и меня отправили в Москву.

После выздоровления мне было приказано явиться в 7-е политуправление Наркомата Обороны (на Арбате). Со мной поговорили по-немецки, убедились, что я действительно хорошо владею немецким языком, и дали направление в военкомат. Я должна была прибыть в расположение 7-го отделения политотдела 16-й армии, которой тогда командовал Рокоссовский (впоследствии это 11-я гвардейская армия под командованием маршала Баграмяна). С Белорусского вокзала я поехала поездом до станции Сухиничи, откуда с попутной машиной добралась до места назначения.

Чужие письма

В задачу 7-го отделения политотдела входила работа среди войск противника. Меня назначили диктором-переводчиком на МГУ (мощная громкоговорящая установка). Она базировалась на грузовой автомашине-полуторке, которая подъезжала к передовой, и выносной громкоговоритель, соединенный с установкой 300-метровым кабелем, размещался на бруствере окопа или даже дальше, когда позволяла обстановка. Если автомашина не могла достаточно близко подъехать к передовым окопам, использовалась переносная ОЗС (окопная звуковая станция), смонтированная на базе патефона. Постоянный штат МГУ состоял из четырех человек: начальник машины, диктор-переводчик, техник-радист и шофер. К ним придавались два солдата для охраны.

Для агитации использовались передачи на немецком языке и листовки. Мы читали сводку Информбюро, в первую очередь о наших победах или продвижениях. Чем больше немецкая армия отступала, особенно после Сталинграда, тем подробнее мы давали сводки. Еще мы призывали немцев сдаваться в плен. Моя обязанность была рассказать про условия в плену: сколько полагается хлеба, сколько масла, мяса, папирос и так далее. Вещали мы ночью. Сначала в одном батальоне, затем в другом. Вещание было возможно только, когда не идет ни наступление, ни отступление. Из-за того, что мы приезжали в дивизию с нашим громкоговорителем, когда затишье и люди спят, они нас, конечно, терпеть не могли. Обычно я начинала передачу маршем из оперы "Аида". Потом читала свой текст и заканчивала музыкой Грига — песней Сольвейг. Это, конечно, производило на немцев впечатление, хотя не все им было слышно. Как только начинала звучать музыка, начинался шквальный огонь. Они хотели нас заглушить этими выстрелами. Если я читала письма немцам из дома или к ним обращались пленные, стрельба иногда стихала. Письма нам передавали, если наши перехватывали немецкую полевую почту. Особенно было заметно изменение в настроении немцев после разгрома под Сталинградом. К тому времени Германия уже подвергалась сильным бомбежкам, там начались трудности с продовольствием, и обо всем этом сообщалось в письмах на фронт. По этим письмам мы составляли сводки для Москвы о состоянии тыла противника, а также использовали их для агитации. Пленные же в передачах говорили, что их не бьют, кормят, выдают сигареты, мыло и, вообще, обращаются в соответствии с международными нормами Красного Креста. Это, конечно, была неправда.

Иногда в результате агитации приходили перебежчики. Чаще всего это были чехи, австрийцы и прочие "попутчики". Были и немцы. Среди них было больше баварцев, возможно потому, что Баварию сильнее бомбили и оттуда на фронт приходило больше панических писем.

Кроме передач, мне приходилось участвовать в допросах пленных, переводить перехваченные письма, составлять и переводить на немецкий язык листовки. Обычно в листовках цитировались речи Сталина. Например, в 1942 году Сталин сказал: "Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается". Такие цитаты мы обязаны были переводить и писать в листовках. Помню, над одной цитатой бились неделю — не знали, как же нам ее перевести. После Сталинграда Сталин сказал: "Кому пироги и пышки, а кому синяки и шишки". Мы слали отчаянные радиограммы в вышестоящие организации, где нам на вопрос, как же это перевести, отвечали: "Мы и сами не знаем". Так эта цитата и не вошла в листовку.

Доставлять листовки в расположение немцев было трудно. Отношение к нашему занятию среди фронтовиков было пренебрежительным (дескать, мы немцев убиваем, а вы их уговариваете). Все вокруг получали награды, а из нашего 7-го отделения никто не был награжден. Мы давали листовки артиллеристам, чтобы те их распространяли. Иногда мы просили разведчиков, шедших в расположение немцев, разбросать там листовки. В основном же листовки разбрасывались с самолета. Один раз я даже принимала в этом участие. Придумали и такой способ. В нашей химической части нам дали "ампулометы", из которых, как предполагалось, будут забрасывать отравляющие вещества в легко разбивающихся стеклянных ампулах. Но так как химической войны не было, этим ампулам нашли другое применение — их заряжали нашими листовками. Запущенные из "ампуломета", они пролетали примерно 100 метров, не долетая до немецких окопов. При падении ампула разбивалась, и листовки кучкой падали на землю. Наверное, немцы не прочитали ни одной листовки, заброшенной таким образом. Так что с доставкой листовок были проблемы. Однажды мы выбросили неиспользованные листовки, их разнесло ветром, и одна из них попала на глаза заместителю начальника политотдела. Он поднял ее, увидел, что она написана на немецком языке, принес к нам и попросил перевести. Мы сказали, что это наша листовка, мы ее составили. Он стал возмущаться, почему эти листовки валяются на земле, вдруг они попадут в руки немцев. Мы ему объяснили, что это было бы хорошо, что листовки для немцев и предназначены.

Однажды к нам в политотдел приехал корреспондент газеты "Известия" Илья Эренбург. На нем была шикарная белая дубленка, на голове — шапка из какого-то дорогого меха, на ногах — белые бурки. Барин, одним словом. Держался он высокомерно и производил довольно неприятное впечатление. Его направили ко мне, чтобы я показала ему немецкие письма. Среди них было, как теперь говорят, "прикольное" послание в виде небольшой книжечки с отрывными талонами в солдатский бордель. Было очевидно, что это шутка, и всех нас она развеселила. Однако Эренбурга это сильно заинтересовало, и он попросил отдать ему книжечку. В результате он написал статью в газету "Известия", в которой говорилось, что вот до чего дошли немцы — отпускают солдатам женщин по талонам.

Было два случая, когда мне было по-настоящему страшно. Однажды машина не могла достаточно близко подъехать к передовым окопам, и мы с техником-радистом сержантом Афанасьевым несли туда ОЗС. Шли по лесу, но, когда окопы были уже близко, нам нужно было пересечь прогалину, которая почему-то все время простреливалась пулеметными очередями. Было видно, как пули то тут, то там взметают фонтанчики. Мы подождали, но обстрел не прекращался. Сержант сказал: "Значит так, я считаю до трех, и мы бежим. Беги как можно быстрее". Я оцепенела от ужаса. Он досчитал до трех, а я не могу сдвинуться с места. Тогда он схватил меня за портупею и выдернул на открытое пространство. Никогда в жизни я не бежала так быстро. Мы благополучно свалились в наши окопы. В другой раз мы находились на недавно занятой высотке, и наши штурмовики по ошибке стали атаковать нас. Очевидно, до авиации еще не дошли сведения о том, что высотка уже наша. На штурмовиках были ракетные установки типа катюш. Это было что-то ужасное. Вся земля вокруг горела. Мы махали руками, кричали, что мы свои. То ли летчики поняли свою ошибку, то ли они израсходовали боеприпасы, но самолеты развернулись и улетели.

Я преподавала немецкий язык будущим начальникам военных комендатур в Германии. На мои призывы учиться они отвечали, что немцы и так их поймут

"Положишь партбилет"

У женщин на войне есть дополнительные проблемы, связанные с мужским окружением. Попадая на новое место, я всегда сразу искала какую-нибудь подружку, вдвоем с которой безопаснее. Часто это были простые девушки из какой-нибудь глухой деревни, рядовые. Они были совершенно беззащитны перед офицерами. Я начала войну с двумя кубиками, что соответствовало званию лейтенанта. Когда ввели погоны, мне почему-то присвоили звание младшего лейтенанта. Но все-таки я была офицером и, кроме того, работала в политотделе, поэтому мне было легче. При слишком настойчивых приставаниях я могла сказать: "Смотри, положишь партбилет!" Это срабатывало. Девчонкам же приходилось плохо. В ночных разговорах с ними я наслушалась всяких историй. Была у меня подружка Ася то ли с Урала, то ли из Сибири, точно не помню. Она работала в штабе политотдела секретарем-машинисткой и курьером. Начальник политотдела полковник Романов сделал ее своей любовницей. Однажды в слезах она сказала мне, что беременна.

— Ты сказала Романову?

— Да. Он говорит: "Откуда я знаю, что это мой ребенок".

— Вот сволочь. Ну не расстраивайся, зато демобилизуешься, поедешь домой.

— Не могу я ехать домой. Меня в поселке засмеют, скажут: "Вот как ты воевала!". А мама на порог не пустит.

— Ну ничего, потерпи, мы что-нибудь придумаем.

В этот день я уехала в командировку на передовую, а когда через два дня вернулась, то узнала, что Ася застрелилась.

Весной 1943 года наши войска наступали под Жиздрой. В результате быстрого потепления и таяния снега дороги развезло. В наступление были брошены отряды лыжников, составленные из вновь набранных молодых комсомольцев. Немцы располагались на возвышенности, и передвигаться на лыжах вверх по раскисшему снегу было очень трудно. Почти все ребята погибли. Тут пришла новая напасть. Талая вода выгнала из-под снега полчища мышей. На дне наших окопов стояла вода, и мыши, спасаясь от нее, лезли на людей. В войсках началась туляремия. Я тоже попала в госпиталь с этим диагнозом. Какими-то уколами меня через неделю поставили на ноги.

Однажды мы вошли в безлюдную деревню. Она выглядела очень странно. Все дома целые. Внутри все чисто вымыто, во дворах белые березовые лавочки. Похоже на какую-то декорацию. Встали на постой. Ночью я вышла во двор. Было очень тихо, и я услышала какое-то сухое тиканье. Оно исходило из стены. Стало страшно. Я вспомнила, что накануне мне принесли найденный план этой деревни и попросили перевести на нем надпись на немецком языке. Ничего в этой надписи не было, кроме названия деревни, которое мы и так знали. Но дома на плане были соединены между собой красными линиями. Я разбудила своего начальника, он послушал тиканье, и мы побежали будить начальника разведки. Кончилось тем, что вызвали саперов, и те обнаружили, что вся деревня заминирована мощными фугасами с часовым механизмом. Это была устроенная немцами ловушка. Взрывные устройства были обезврежены. Так случайно мне удалось спасти много жизней, в том числе и свою. Все меня благодарили, хвалили, обещали представить к ордену, но я так ничего и не получила тогда.

Смерть ненадолго

13 ноября 1943 года я была ранена. Ранним утром (было еще темно) я возвращалась пешком в расположение политотдела по дороге между Великими Луками и Невелем. Дорога была пуста, идти по непролазной грязи было очень трудно. Неожиданно почему-то начался артиллерийский обстрел этой безлюдной дороги. Внезапно я потеряла сознание и очнулась уже в полевом госпитале, расположенном в подвалах разрушенного монастыря под Великими Луками. Потом мне рассказали, что меня обнаружила небольшая группа солдат. Они заметили, что из грязи что-то торчит. Сначала решили, что это труп, но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что это еще живая девушка. Они и принесли меня в этот госпиталь. Здесь меня очистили от грязи и, чтобы привести в чувство, ввели внутривенно какое-то лекарство. Оно вызвало у меня шок, и на короткое время я умерла. Потом ко мне часто приставали с расспросами, что я видела на том свете. Когда меня собрались в целях гигиены постричь наголо, я сказала, что не дам этого сделать. Врач рассердился, но я стояла на своем. Наконец, он меня пожалел и сказал: "Ладно, если нет вшей и гнид, пусть волосы останутся". Проверка показала, что мои кудри можно оставить.

Моя правая нога была раздроблена ниже колена. Мне обработали рану, наложили гипс, и я дожидалась эвакуации, лежа на полу подвала, застеленном соломой и плащ-палатками. Кирпичные стены и потолки подвалов были очень толстыми и полностью уцелели, хотя сам монастырь был разрушен. В это время под Великими Луками шли упорные бои, и раненых в госпитале было очень много. Нас вывозили на телегах и грузили в товарные вагоны. По железной дороге меня довезли до Ярославля, где временно разместили в туберкулезной палате за занавеской. Предполагалось, что при первой возможности меня отправят дальше в тыл. В палате лежали больные с открытой формой туберкулеза, и я очень боялась заразиться. Но это была единственная женская палата, в остальных лежали мужчины. Я попросила доктора разрешить мне позвонить по телефону в Москву и сообщила папе о своем отчаянном положении. Папа позвонил главному врачу Боткинской больницы Шимелиовичу, с которым был знаком по работе в Еврейском антифашистском комитете, и попросил совета. Тот ему ответил, что в Ярославль он не может послать санитарную машину, но, если папа сам поедет за мной, то машина может забрать меня с Ярославского вокзала в Москве. Папа приехал, меня отвезли на вокзал в Ярославле. Поезда тогда брали штурмом, и меня с большим трудом прямо на носилках втиснули в переполненный тамбур вагона. Поезд тронулся, а мой неспортивный папа никак не мог втиснуться вслед за мной. Я увидела, что папа все еще не может сесть, и в испуге закричала: "Папа, папа!" Тогда его подхватили за руки и втащили в тамбур. В Москве меня выгрузили и все на тех же носилках положили на вокзале в комнате матери и ребенка. Санитарная машина отвезла меня в единственный в Москве женский госпиталь на Павелецкой набережной. Там меня поместили в хирургическое отделение на 3-м этаже. Сняли гипс, сделали рентген. У меня были раздроблены обе кости голени правой ноги. Мне сделали операцию и снова наложили гипс. Все врачи и медсестры имели высокую квалификацию и были очень доброжелательны. Когда я начала понемногу ходить, то стала помогать начальнику госпиталя в канцелярии обрабатывать документацию. Папа работал тогда на Первомайском тормозном заводе. Там изготовили и подарили мне красивую трость с наборной ручкой из цветного плексигласа. Главный врач запретил мне пользоваться тростью, а когда я не послушалась, взял ее и переломил через колено. Я возмутилась, но он сказал, что если я буду ходить с тростью, то всю жизнь буду хромать. Я быстро научилась ходить не хромая, хотя в результате ранения одна нога у меня стала короче другой на несколько сантиметров.

В нашей палате лежала девушка из Польского легиона Вера Оруб. Муж ее погиб. У нее было ранение в живот, и она была беременна. В госпитале она благополучно родила девочку. Однажды к нам в палату пришла известная польская и советская писательница и общественный деятель Ванда Василевская в сопровождении пожилой бездетной пары. Она стала уговаривать Верочку отдать ребенка на воспитание этой паре. Говорила, что здесь она чужая, никому не нужна и что ей будет очень трудно с ребенком. Верочка не хотела отдавать дочку. Все мы с возмущением стали кричать и требовать, чтобы посетители ушли. Потом главный врач госпиталя сказал Верочке, что ей не надо беспокоиться, что он выделит ей комнату в госпитале и оформит на работу. Она будет жить в хороших условиях и сможет выучиться на санитарку. Однажды в госпиталь пришли американские подарки для раненых женщин. Каждый из нас получил посылку, в которой были 100 предметов (одежда, обувь, белье и т. п.). Мы все отдали свои подарки Верочке. Тогда был дефицит таких вещей, и на рынке за все это можно было получить очень хорошие деньги.

У меня приказ приехать срочно. Что делать? Вижу, впереди в очереди стоит довольно симпатичный подполковник в очках. «А вы скажите, что я ваша жена»,— сказала я ему

Крестики-нолики

Выписалась я из госпиталя в апреле 1944 года. Прошла медицинскую комиссию и после короткого отпуска была направлена на 1-й Прибалтийский фронт под город Тукумс в Латвии. Через него немцы эвакуировали морем свои войска из Прибалтики. Враг отступал, окопной войны не было, и агитационной работы не проводилось. Переводчики нужны были при допросах пленных и для контактов с местным населением. Латыши в большинстве тогда не знали русского языка, но многие говорили по-немецки. Они нас ненавидели. Раньше они жили очень хорошо. Даже во время войны хозяйство на хуторах было налажено образцово. Обычно на хуторе было 15-20 породистых коров, машинная дойка. Бидоны с молоком ставили на высокий помост, и грузовик с молокозавода объезжал хутора и забирал молоко. Свиней кормили картофельным пюре на молоке, получалась отличная свинина. Даже батраки были недовольны нашим приходом. Один из них спросил меня:

— Наверное, опять колхозы сделаете?

— А тебя-то чем колхозы не устраивают? Ты здесь работаешь на хозяйку.

— Я работаю и получаю за это деньги. Меня и мою семью бесплатно кормят. Мы имеем бесплатную крышу над головой. Накоплю денег, построю свой дом и сам стану хозяином.

Вспоминается забавный случай. Мы пришли на хутор, чтобы стать на постой. В большой комнате посередине стоит стол под черной материей, на нем гроб, накрытый такой же материей. Рядом заплаканная хозяйка — умер хозяин. Посидев некоторое время в ожидании на кухне, начальник нашего отделения майор Ячменев послал меня к хозяйке попросить налить нам бимбера — латышского самогона. Мне было очень неловко беспокоить хозяйку в такой момент, но майор настаивал. Хозяйка в ответ на мою просьбу громко расплакалась: "Нет бимбера, был бы жив хозяин, он бы приготовил". Я доложила майору, он сначала задумался, а потом решительно направился в комнату. Под громкие вопли хозяйки он снял крышку гроба. Под ней вместо покойника лежала огромная бутыль бимбера.

У меня стала болеть раненая нога. Я прошла медицинское обследование, и врачи посоветовали мне демобилизоваться и продолжить лечение. В отделе кадров политуправления мне дали направление в Москву, где меня освидетельствовали и направили на лечение.

В январе 1945 года я получила приказ ехать в Ленинград, чтобы преподавать там немецкий язык на трехмесячных курсах офицеров, будущих начальников военных комендатур в Германии. Большинство из них было в звании майора. Учиться они не хотели, на занятиях играли в "крестики-нолики" и "морской бой". На мои призывы учиться отвечали, что немцы и так их поймут, и, как потом оказалось, были правы.

В конце апреля я была откомандирована в качестве переводчика в Берлин, в 7-е отделение Политотдела оккупационных войск в Германии. Там я встретила День Победы. В послевоенной Германии моя работа заключалась в том, чтобы объезжать населенные пункты и на рыночной площади зачитывать через громкоговоритель объявления комендатур и приказы командования. В них сообщалось о том, когда, что и где будут выдавать, или, наоборот, приказывалось что-то сдать. Помню, большое возмущение населения вызвал приказ сдать велосипеды. Тогда там это было практически единственное средство передвижения. По-моему, потом этот приказ отменили.

Весь Рейхстаг был покрыт надписями наших военнослужащих, свободного места не было. Я нашла место на памятнике какому-то из Вильгельмов, поставила число и написала: "Хочу домой к маме!" Когда недавно мой внук, кинорежиссер Павел Бардин поехал в Берлин, я попросила его посмотреть, не сохранилась ли моя надпись. Вернувшись, он сказал, что, к сожалению, никаких надписей там нет. Наверное, за прошедшие 60 с лишним лет памятник много раз вымыли.

В сентябре 1945 года в политотдел пришел приказ срочно откомандировать меня в Москву, в распоряжение ЦК партии. Все, в том числе и я, были в недоумении. Зачем я понадобилась в ЦК? Но приказ есть приказ, и меня командировали в Москву. Надавали с собой продуктов, зная, что в Москве с ними туго. Я пришла на Восточный вокзал в Берлине и встала в конец большой очереди в билетную кассу. Вижу на стене объявление о том, что здесь дают билеты только старшим офицерам, а солдаты и младшие офицеры должны отправляться из Франкфурта-на-Одере. Я знала, что там люди неделями ждут на вокзале отправления, а у меня приказ приехать срочно. Что делать? Вижу, впереди в очереди стоит довольно симпатичный подполковник в очках. Я набралась смелости, подошла к нему, объяснила ситуацию и попросила взять мне билет. Он ответил, что в моем предписании указано мое звание и в кассе билета не дадут. "А вы скажите, что я ваша жена". Он подумал и сказал: "Попробую". Пошел к коменданту и через некоторое время вернулся с какой-то бумажкой. По ней нам выдали билеты в кассе. Это был мой будущий муж Юрий Николаевич Герулайтис. Он был в Германии в командировке и занимался подготовкой оборудования химических заводов к отправке в СССР в качестве репараций. Человек он был штатский, и в форму подполковника его одели, чтобы в Германии ему было легче разговаривать с чиновниками. Мы ехали до Москвы почти две недели. Оказалось, что моим родителям было предложено отправиться в Вену и восстанавливать компартию Австрии. Мама сказала, что без меня она не поедет, поэтому меня срочно вызвали из Германии. Но мы с Герулайтисом решили пожениться, и я не поехала с родителями. Сестра тоже осталась в Москве. Так для меня снова началась мирная жизнь.