выставка современное искусство
В Перми в музее современного искусства открылась выставка "Инсталляции" Александра Бродского. На открытии побывал специальный корреспондент "Ъ" ГРИГОРИЙ РЕВЗИН.
Выставка представляет инсталляции Александра Бродского за последние 15 лет. Вещи более чем известные. "20 мусорных баков" — светящийся город небоскребов, помещенный в сдвинутые вместе контейнеры для мусора,— представляли Россию на биеннале в Сан-Паулу в 2002 году, потом показывались в рамках основного проекта III Московской биеннале современного искусства в 2009-м, там же в параллельной программе была "Ночь перед наступлением", инсталляции "Населенный пункт" и "Живой уголок" представляли Россию на Венецианской архитектурной биеннале 2006 года, инсталляция "ЦПКиО" впервые появилась на выставке "Футурофобия" в 1997 году, "Предпоследний день Помпеи" — на выставке "Точкисхода" в МУАРе в Москве и т. д. Эффект выставки в том, что это впервые собрано вместе.
Тут можно осознать, что Александр Бродский — это художник, который представлял Россию на всех главных международных форумах искусства, что ему посвящены уже сотни публикаций, словом, что статус "великого художника" обеспечивается уже не качеством отдельных работ, а, так сказать, является фактом послужного списка. С какого-то момента у таких художников появляются большие ретроспективы, после этого они еще лет 20-30 работают, но рядом с новыми вещами то тут, то там выставляется их "передвижной музей". Наверное, впереди у нас ретроспективы Валерия Кошлякова, Николая Полисского, еще, быть может, двух-трех мастеров, но Александр Бродский первым из этого поколения вступил в права мастера из истории искусства.
То, что это произошло в Перми, в музее современного искусства, производит впечатление несколько странное. С одной стороны, такой выставкой Марат Гельман заявил о музейном статусе своего пермского проекта. Это не галерея, а несколько даже академическая институция, занимающаяся музеефикацией наследия. Это не может не вызывать уважения. С другой — как-то трудно найти алгоритм, который позволяет понять, как сочетается искусство Бродского со всей этой ситуацией.
Пермь — жесткий город. Большой и сегодня сравнительно богатый, но с обиходом повседневности, несколько отличающимся от того, что принято при благополучной жизни. Плакат против курения в постели в Перми звучит так: "Выпил. Закурил. Сгорел". Это там на каждом шагу висит. Музей стоит на берегу Камы, и там захватывающий вид — я предложил пойти погулять вечером по набережной. Мне категорически отсоветовали, мотивируя это тем, что там убьют. Бродский поставил перед зданием музея ротонду из старых дверей и окон — повторение той, которая была на фестивале "Арх-Стояние" в 2009 году. В интернете прочел такую реакцию: "Я не буду горевать, если эта "ротонда", составленная из старых дверей, ночью просто сгорит и не поедет покорять Европы. А краевая администрация выделит денег на строительство неподалеку от этого места хорошего общественного туалета". Причем пишет это не отморозок, а человек образованный, и его неприязнь к Бродскому объясняется любовью к ротонде, поставленной в Перми в честь приезда Александра I в 1824 году Иваном Ивановичем Свиязевым, пользуясь славой которой Бродский, по его мнению, поедет покорять Париж.
Разумеется, город дарит не только такими впечатлениями, в нем много других людей, и само открытие выставки происходило вполне по-европейски, точно так же, как это происходило бы в Москве или в Милане. 500-700 человек, правильные слова и адекватные реакции, какие-то американцы, с которыми все легко и свободно разговаривают по-английски. Отличие, пожалуй, в том, что Марат Гельман привел на открытие и губернатора Олега Чиркунова, и мэра города Игоря Шубина, что является выдающимся достижением административной изворотливости. И это, в сущности, тоже довольно странно.
Искусство Бродского предельно неофициальное, частное, его очень трудно сделать губернаторским, да и с фигурой Марата Гельмана, человека скорее делового, чем поэтического, Бродский не вполне сочетается. Но надо признать, что таким Бродским мы обязаны именно Гельману. Самые знаменитые инсталляции Бродского и все крупные его выставки делались по инициативе и на средства галереи Гельмана. Многие вещи — в коллекции Гельмана, а часть инсталляций с этой выставки куплены в коллекцию пермского музея на средства частных спонсоров. Каким бы противоречивым ни был Марат Гельман в поле политического или арт-менеджерского действия, другого мецената, который бы поддержал для нас Бродского, не случилось.
Бродский — про хрупкие поэтические переживания. Там у него есть инсталляция "Дорога" — полки в три уровня, на них матрасы, занавешенные окна, столики со стаканами в подстаканниках и ложки. Полки с матрасами выглядят даже не как общий вагон в поезде, а как нары в казармах — на редкость безнадежное зрелище. А занавески чуть колышутся, а стаканы подрагивают, и слышно дребезжащее позвякивание ложки о стакан. И это создает настолько четкое ощущение бездумного поездного счастья, что, кажется, во рту даже возникает пресно-металлический вкус железнодорожной воды. По структуре высказывания это лирическое стихотворение, основанное на сложной личной эмоции, на какой-то повторяющейся мимолетности состояния, которое и словами-то не так чтобы часто называли. Просто сел в поезд, испытал легкое омерзение от грязного матраса, тесноты, мизерабельности, потом принесли чай, задрожала ложка, занавеска, и вроде хорошо. Ну и вот как это соединить с жесткой стилистикой "выпил, закурил, сгорел" или с духом мелкой интриги, позволяющей свести мэра и губернатора в одном зале? Как эта поэзия может тут выжить?
Наверное, это некоторое побочное действие большого искусства — оно создает какую-то дзен-буддистскую гармонию, когда вдруг что-то щелкает, и ты понимаешь — а все хорошо. Идеально сочетается это искусство с таким контекстом. Потому что весь Бродский — про ту поэзию, которая заводится в повседневности, как мышки в грязном белье. А наша повседневность и заключается в растянутой на 70 км вдоль по Каме Перми. Столице лагерей с типовыми бараками, брошенными фабриками, интеллигентными краеведами, размышляющими, лучше сделать в ротонде Бродского сортир или просто сжечь ее, и политтехнологами, бегающими между губернатором и мэром. И вдруг тут оказывается столько поэзии, сколько в "Аду" у Данте.