Антисоветский роман

Какова цена любви? Мервин Мэтьюз, отказавшись сотрудничать с КГБ, заплатил за нее шестью годами жесточайшей борьбы за право жениться на любимой.

Оуэн Мэтьюз

Существует фотография моего отца, которую я увидел только в 1999-м. На этом снимке он, очень красивый молодой человек, в костюме со съехавшим набок галстуком, стоит на балконе своей квартиры, устремив мечтательный взгляд на Садовое кольцо. Эта фотография сделана ранней весной 1958 года, вскоре после приезда в Москву. Его ждала многообещающая карьера ученого, и он радовался тому, что оказался в Советском Союзе. Мервин стоял на пороге самого замечательного приключения в своей жизни.

...Ему шел тридцать второй год, и он готов был остепениться. Его друг Валерий Головицер сказал, что знает одну замечательную девушку, просто созданную для него. Мервин заинтересовался, но идея назначить свидание не глядя показалась ему глупой.

Валерий предложил Мервину ждать у портика Большого театра, когда они с Людмилой выйдут после спектакля. Подобная мысль больше напоминала проказы из мольеровских пьес, чем завязку реального романа. Тем не менее в один из октябрьских вечеров Мервин стоял под мокрым снегом на условленном месте и действительно увидел выходящую из театра, слегка прихрамывающую молоденькую женщину, оживленно беседующую с Валерием.

Мервин был представлен как эстонец, чтобы не смущать Людмилу знакомством с иностранцем. Миле больше всего в застенчивом "эстонце" понравилась его высокая гибкая фигура. А Мервин обратил внимание на ее серо-голубые глаза и необыкновенно добрый взгляд. В дневнике, который Мервин вел на редком, валлийском, языке специально, чтобы посторонние не смогли его прочесть, он записал, что 28 октября 1963 года познакомился с девушкой "совершенно очаровательной и интеллигентной и с очень сильным характером".

* * *

"Осенью 1963 года я увидела тебя в первый раз,— писала она спустя год.— Я испытала что-то вроде внутреннего толчка, мгновенную, обжигающую уверенность, что ты именно тот человек, кого я смогу полюбить. Как будто частица моего сердца отделилась и стала самостоятельно и независимо от меня жить в тебе. Я не ошиблась. За короткое время я поняла тебя, и ты стал для меня таким близким, как будто я была с тобой с первых твоих шагов. Рухнули все барьеры — политические, географические, национальные, сексуальные. Весь мир разделился для меня на две половины: одна — это мы (ты и я), а другая — все остальное".

* * *

Сохранились все подробности тех девяти месяцев, которые мои родители были вместе в Москве, ведь почти шесть лет вынужденной разлуки каждую из них они вспоминали и заново переживали в своих письмах, словно перебирали драгоценности из ларца.

Возвращаясь из Ленинки зимними вечерами, Мервин нырял в арку, чтобы оторваться от возможной слежки, и оказывался у квартиры Милы. Там он устраивался на диване с книгой, пока она на кухне жарила осетрину, его любимое блюдо. После ужина они долго гуляли по бульварам и переулкам, а потом разговаривали до поздней ночи. Ему нравилось ее варенье, которое она подавала в дореволюционных фарфоровых розетках фирмы "Гарднер", купленных в антикварном магазине и позднее привезенных с собою в Лондон. Потом комната Милы с диван-кроватью, маленьким столиком и гардеробом становилась для влюбленных целым миром, и они забывали о том, что соседи за стенкой снова орут друг на друга или во весь голос распевают под аккордеон.

Вечером 27 марта 1964 года Мервин ужинал у Милы в ее комнатушке. Как человек очень ответственный и серьезный, он решил некоторое время выждать, прежде чем сделать ей предложение. Но когда они пошли в кухню, чтобы убрать грязную посуду в раковину, он неожиданно для себя вдруг выпалил:

— Давай зарегистрируемся!

— Мервуся! — воскликнула Мила, назвав его придуманным ею уменьшительно-ласкательным именем.

Они пылко обнялись прямо в кухне.

На следующий день молодые люди сразу отправились на улицу Грибоедова, где находился Дворец бракосочетаний — единственное место, где регистрировались браки с иностранцами.

* * *

...20 июня, в квартиру позвонили двое служащих Британского посольства и вручили ему письмо. В письме сообщалось, что посольство получило официальное заявление Министерства иностранных дел СССР о том, что некий Уильям Хейдн Мервин Мэтьюз, аспирант МГУ, отныне считается в Советском Союзе persona non grata и должен немедленно покинуть страну.

Последнюю ночь Мервин провел у Милы. Оба были просто раздавлены горем. Утром осунувшаяся, потрясенная Мила поехала с Мервином на такси в аэропорт Внуково. Когда Мервин прошел паспортный контроль и пропал из виду — возможно, навсегда! — ее охватило такое же горькое отчаяние, какое она испытала, когда у нее отняли родителей.

* * *

Солнечным летним утром Мервина разбудило пение птиц в ухоженном английском саду. Снизу, из кухни, доносилось звяканье посуды и бормотание радио Би-би-си. "Он упрямый дурак, и ему следовало быть осторожнее",— заявила накануне его мать корреспондентам "Дейли экспресс" и, конечно, относительно его упрямства не ошибалась. Всю жизнь Мервин восставал против навязываемых ему обывательских взглядов на жизнь.

В то утро он все тщательно обдумал и решил, что приложит все силы, чтобы вызволить Милу из России. Прагматик по натуре, он дал себе на это пять лет. Если за этот срок он не добьется успеха, что ж, придется признать свое поражение и как-то жить дальше.

Еще на борту самолета Мервин составил план, по смелости вполне отвечавший его деятельной натуре. На следующей неделе ожидался визит в Швецию Хрущева с супругой, и Мервин собирался вручить им лично свое письмо с просьбой помочь молодым людям создать семью. Мервин отправился в Гетеборг, где его самолет приземлился как раз в тот момент, когда самолет Хрущева был уже в воздухе. Упустив Хрущева в Гетеборге, Мервин последовал за ним ночным поездом в Стокгольм. Но Мервину так и не удалось приблизиться к Хрущеву.

* * *

Он часто виделся с Дэвидом Футменом, своим наставником из колледжа Св. Антония. Во время Первой мировой войны тот был награжден Военным крестом и во время Второй мировой войны возглавлял в Службе внешней разведки советский отдел. Футмен сочувственно выслушал рассказ моего отца. Молодым людям свойственно попадать в неприятные ситуации, сказал он, в юности я и сам не избежал этого. Футмен предложил ему поговорить с Баттерсби из группы разведки — они заинтересуются. Он снова набил трубку и провел рукой по своему великолепному лбу.

— А вы не думаете оставить ее? Это было бы недурно. В таких вещах нужно быть реалистом.

Но Мервин не мог быть реалистом, это шло вразрез с его характером. К тому же, подозреваю, в России он успел заразиться русским иррационализмом и максимализмом. Не столько склонностью к внешней драматизации, что, несомненно, очень русская привычка, сколько истинным парением духа, загорающимся лишь тогда, когда с реальностью невозможно смириться. В понимании русских быть реалистичным подразумевало капитуляцию. Для Милы это означало в пятнадцать лет устроиться на швейную фабрику. Для Мервина — стать клерком в местном кооперативе.

Вскоре после разговора с Футменом он получил письмо из Москвы, пришедшее через Италию, где его опустил в ящик один итальянский коммунист, друг моей матери. Оно производит такое сильное впечатление, что даже спустя много лет читать его очень тяжело.

"Моя любовь к тебе может показаться патологической. В наше время люди научились довольствоваться малым, полумерами и суррогатами. Они легко забывают свои чувства и легко расстаются друг с другом, изменяют друг другу, легко соглашаются на суррогат вместо любви. Всю мою жизнь я плыла против течения; отчаянно сопротивлялась попыткам навязать мне образ жизни и мысли, которые представлялись мне совершенно неприемлемыми. Я боролась за то, чтобы получить образование и стать культурным человеком, я боролась за свою независимость и теперь борюсь — за любовь.

С раннего детства я вела с жизнью ожесточенный спор. Жизнь говорила мне: "Не учись! Не люби красивые вещи! Люби дешевые! Не верь в любовь! Предавай своих друзей! Не думай! Подчиняйся!" Но я упрямо твердила "Нет!" Жизнь пыталась убедить меня в том, что счастье недостижимо, но я все равно в него верила".

* * *

Мервину удалось передать для Милы, чтобы та в определенный день и час пришла на Центральный телеграф на улице Горького. Мила была чрезвычайно взволнована первым после разлуки разговором с любимым. "Как только я услышала твой голос, во мне вся кровь забурлила,— писала она.— Мне хотелось целовать твой голос!" Они решили заказывать разговор один раз в две недели, такая связь стоила дорого, и говорить приходилось коротко.

* * *

В середине августа Мервин сделал очередную попытку передать свою просьбу еще одному советскому деятелю — зятю Хрущева — Алексею Аджубею, редактору "Известий", и прилетел в Бонн во время его официального визита. Облачившись в свой лучший костюм, Мервин пробирался сквозь густую толпу гостей, пока не увидел Аджубея в группе германских бизнесменов. Мервин поздоровался с Аджубеем и передал ему письмо. Аджубей слегка смутился, коротко кивнул Мервину и, ничего не сказав, отдал письмо своему помощнику.

По совету друзей Мервин позвонил мистеру Баттерсби из МИ-5. Разговор состоялся, но не принес никаких результатов.

Отец решил обратиться к сочувствующим членам парламента и сановникам, которые могли бы помочь в его борьбе. Он писал Бертрану Расселу, философу, которого русские уважали за его антиядерные выступления; Селвину Ллойду, бывшему министру иностранных дел от партии консерваторов, который ладил со своим советским партнером Андреем Громыко; сэру Исайе Берлину родом из Риги, философу из колледжа Всех Святых; Джорджу Вудкоку, секретарю конгресса тред-юнионов и известному путешественнику. Все они выразили ему свое сочувствие, но помощи не предложили.

* * *

Не переставая хлопотать о разрешении на брак с Милой, Мервин заканчивал работу над своей первой книгой, посвященной социологии советской молодежи. Мервин надеялся, что благодаря этой публикации сделает академическую карьеру и станет постоянным членом ученого совета колледжа, к чему он стремился всю свою взрослую жизнь. Но теперь, когда борьба за Милу превратилась в войну на истощение, он забеспокоился. А что, если эта книга, при всей безобидности материала, оскорбит Советы и помешает его усилиям вызволить Милу? После нескольких недель тяжких раздумий он решил не рисковать, позвонил издателю и попросил исключить книгу из плана.

* * *

Двадцать шестого апреля 1965 года КГБ арестовал Джералда Брука, молодого лектора, которого Мервин знал еще по МГУ, когда они оба приехали туда по студенческому обмену. Брука судили за антисоветскую деятельность и приговорили к пяти годам лишения свободы. Вскоре появились слухи, что советское руководство хочет предложить обмен арестованного в Москве Брука на супругов Крогер, американских коммунистов, которые были советскими шпионами. Мервину пришла в голову мысль включить Милу в какой-нибудь из обменов шпионами. Проблеск надежды угас после того, как британское правительство заявило: кабинет министров отказался идти на уступки советскому шантажу.

* * *

"Сегодня вечером мне очень грустно, поэтому я пишу тебе, это помогает,— писал Мервин.— Меня поразили твои рассказы об одиноких прогулках. Ты действительно разговариваешь со мной и зовешь меня? Весь вечер я думал, что услышу твой голос, тихий, нежный и такой мелодичный, только жаль, что не смог бы тебе ответить. Я мечтал о том, чтобы ты была рядом — мы гуляли бы в солнечном саду или вместе занимались бы чем-нибудь. Печаль моя почти непереносима, но иногда немного утихает, тогда я в состоянии собраться с мыслями и начинаю работать".

* * *

Мервин рассматривал самые разные варианты решения проблемы. Например: Мила может попытаться выехать в любую социалистическую страну, где ее встретит Мервин, а оттуда они как-нибудь сбегут на Запад. Но для получения визы Миле нужна была рекомендация от начальства, а в библиотеке, где она работала, никто не решился бы на такое. Еще она могла фиктивно выйти замуж за какого-нибудь африканского студента, который увез бы ее за границу, но эта идея, помимо всей своей непривлекательности, была непрактичной, поскольку на это требовалось разрешение КГБ, и если бы дело сорвалось, это бросило бы тень на всю их операцию.

Он думал и о взятке. А если подарить новый автомобиль какому-нибудь сотруднику посольства, который им поможет? Ему пришла мысль даже о подделке документов, и несколько дней он изучал свой паспорт с множеством печатей, вникал в мельчайшие подробности оформления, купил целый набор печатей и экспериментировал, пытаясь изготовить фальшивую советскую печать. Но когда Мервин представил себе все последствия подделки документов, его решимость испарилась.

В одной из газет Мервину попалась на глаза заметка о том, как еще до войны один русский задумал перейти китайскую границу, но неверно выбрал направление и оказался в Афганистане. Мервин бросился изучать карты юга СССР в тщетной надежде найти районы, где граница не охраняется. В декабре 1965-го он прочел о другом русском, Владимире Кирсанове, который нелегально перешел советско-финскую границу. Мервин выяснил, где теперь Кирсанов, и в марте 1966-го приехал во Франкфурт-на-Майне поговорить с ним. Но, выслушав его рассказ, Мервин за пару минут понял, что дело безнадежно. Кирсанов был молодым и спортивным парнем. Миле с ее искалеченным бедром никогда не преодолеть болот, не перелезть через ограду с колючей проволокой.

Прошло два года, и боль от разлуки становилась все острее.

* * *

Случайно разговорившись в Лондоне с приятелем, Мервин узнал, что можно без визы съездить в однодневную экскурсию в любую из советских прибалтийских республик. А в финском турбюро на Хеймаркете ему подтвердили, что финская туристическая фирма действительно организует однодневные туры в столицу Эстонии — Таллин и короткие поездки в Ленинград, куда тоже не требуется визы.

Для свидания с Милой Мервин выбрал самую высокую церковь в городе — Святого Олафа. В начале августа он начал осторожно намекать Миле — не думает ли она провести свой отпуск в Прибалтике? Говорят, Таллин очень красивый город. Может быть, Мервин посетит Скандинавию числа 26 или 29 августа. Слышала ли Мила о церкви Святого Олафа? Мила поняла намек и тайно дала понять, что приедет в Таллин.

...Все-таки они встретились и, взявшись за руки, бродили по Старому городу, обсуждали планы на будущее. Мервин проник сюда сквозь узкую трещину в мощной стене, разделяющей их с Милой, и маленькая победа рождала в них надежду, что эти несколько часов могут превратиться в целую жизнь. Не знаю, удалось бы им перенести разлуку, которая тянулась почти шесть лет, без этой короткой встречи в Таллине, когда оба убедились в том, что остались прежними, из плоти и крови, а не из слов на бумаге, и что сумеют одержать победу.

Туристическое бюро в Хельсинки рекламировало также и поездки в Ленинград — две ночи в море, одну в городе с проживанием на корабле. И тоже без визы.

Сойдя на берег в Ленинграде, Мервин заметил около какого-то грузовика встречающую его Милу. Не желая привлекать к себе внимание, они даже не обнялись и направились к центру города. Весь день они бродили по Ленинграду и посетили Русский музей, где пережили несколько тревожных минут, потеряв друг друга.

Мила забронировала комнату в студенческом общежитии и, с молчаливого одобрения студентов, проскользнула туда вместе с Мервином, где они провели наедине несколько часов. На следующий день все повторилось — не имея пристанища, они бродили по площадям и улицам, крепко держась за руки. Вечером они снова наспех попрощались, и Мервин поднялся на судно.

Дома мой отец вернулся к своей старой идее запросить визу в СССР из другой страны, надеясь, что там допустят промах. В Брюсселе он нашел агентство, которое организовывало поездки в Москву, и заказал пятидневный тур. Мервин заполнил документы, используя один из вариантов написания своей фамилии кириллицей. На следующий день ему вернули паспорт с визой — советское консульство, сверяясь со своим черным списком, пропустило его фамилию без внимания.

Через два дня он уже был в Москве. Вечером он позвонил Миле домой из таксофона на Моховой, и она с изумлением услышала, что он в Москве. Зная, что его в любом случае возьмут под наблюдение, Мервин решил не прибегать к каким-либо уловкам.

В понедельник они явились во Дворец бракосочетаний, чтобы поговорить с директором, которая пришла в ужас, неожиданно увидев Мервина у себя в кабинете. Промямлив что-то "о необходимости соблюдать обычную процедуру", она поспешно выпроводила их.

В четыре часа дня Мервин вновь оказался в мрачном кабинете заместителя начальника ОВИРа, который дважды повторил одну и ту же фразу: "Вы должны покинуть Россию немедленно".

* * *

Еще раз возвращаться в Советский Союз было слишком опасно, даже Мервин это понимал. Но в ближайшее время ожидался официальный визит в Лондон советского премьер-министра Алексея Косыгина. Мервин решил передать ему свое прошение. Он заранее отправил письмо королеве, которую должен был посетить Косыгин, с просьбой поднять его вопрос, но получил только официальное уведомление, что ее величество ознакомилась с его письмом. Тогда он связался со специальной службой, охраняющей членов королевского семейства, английских и иностранных государственных деятелей, чтобы ему указали время и место, где он мог бы вручить Косыгину свое письмо, не вызывая осложнений. Принимавший его офицер разговаривал с ним очень сухо, и после встречи Мервин заметил, что за ним стали следить сотрудники спецслужбы. Он отправился на Даунинг-стрит и остановился в ожидании Косыгина напротив дома N 10, однако охранявшие советского премьер-министра сотрудники КГБ приказали ему немедленно удалиться. У здания парламента он затесался в толпу зевак и сказал полисмену в штатском, что хочет вручить письмо.

— Вы не сможете этого сделать,— ответил полицейский.— Если вы выйдете из толпы, — заявил ему инспектор, подрывая давнюю веру Мервина в британскую полицию,— мы отведем вас в участок и пришьем какое-нибудь дело.

Третью, и последнюю, попытку добраться до Косыгина он сделал около музея Виктории и Альберта, но ему не удалось даже приблизиться к Косыгину.

* * *

Вскоре у Мервина возникла новая идея. Не удастся ли ему раздобыть что-нибудь важное для Советов, что можно будет обменять на свободу для Милы? Какие-нибудь еще не обнаруженные рукописи Владимира Ленина — подобные материалы постоянно переводят и снабжают комментариями бывшие коллеги Милы по Институту марксизма-ленинизма. Может быть, эти мертвые бумаги окажутся для Милы животворной силой?

Воодушевленный своей идеей, Мервин устремился в Британскую библиотеку, чтобы увидеть образцы почерка Ленина. Он запросил заявление Ленина на получение читательского билета от имени Якоба Рихтера и стал изучать его способ написания букв латинского алфавита и делать себе заметки на случай, если ему подвернется одно из писем Ленина и он сможет его приобрести.

В поисках необнаруженных архивов Мервин стал обращаться к своим зарубежным друзьям. В Париже он нашел Григория Алексинского, который весной 1907 года был депутатом от социалистов Санкт-Петербурга во Второй Государственной думе и был знаком с Лениным.

Старший Алексинский показал ему коробки со своим архивом. Мервину он был готов продать архив всего за 50 тысяч франков, то есть 3700 фунтов, что равнялось заработку Мервина за полтора года.

Мервин занялся поисками денег и стал рассылать письма друзьям и знакомым. Исайя Берлин ответил, что "не знает в Оксфорде ни одного человека с крупным банковским счетом и щедрым сердцем". Без денег план Мервина буксовал. Более того, когда Мервин приехал в Институт марксизма имени Мориса Тореза в Париже, чтобы побеседовать с экспертом по Ленину, тот уверенно заявил, что письма из алексинского архива не могли быть написаны Лениным. Великая охота за архивом закончилась, не дав результатов.

* * *

И вдруг совершенно неожиданно появилась еще одна ниточка, и отец, не желая в том признаваться, в глубине души решил, что это будет его последней попыткой. Один приятель помог ему связаться с Павлом Ивановичем Веселовым, обосновавшимся в Стокгольме русским эмигрантом, который называл себя "юридическим советником". Он специализировался на вывозе людей из Советского Союза и к тому времени сумел вызволить одиннадцать человек. Методы его работы не были эффектными — он тщательно подбирал документы, проводил кампанию в шведской прессе, использовал свои связи, то есть делал примерно то же самое, что и Мервин.

С огромным энтузиазмом Веселов рассказывал Мервину о своих последних делах, из коих самым триумфальным стало освобождение человека из лагерной зоны. Достав большой рулон, напоминающий обои, Веселов отошел к противоположной стене гостиной и торжественно его развернул. Изнутри были наклеены вырезки из газет, посвященные одному из успешных дел.

Появившиеся в июле сообщения о предстоящем визите Алексея Косыгина в Стокгольм давали еще один шанс. Веселов позвонил Мервину. Пресса заинтригована, заявил он, и вы должны еще раз попытаться передать Косыгину свое письмо.

В редакции "Экспрессен", ежедневной стокгольмской газеты, звонку Мервина очень обрадовались. Любовная история подвернулась весьма кстати для того, чтобы придать остроту сухому освещению официального визита Косыгина.

Перед приездом Косыгина мощный кордон из полицейских оттеснил в сторону Мервина и команду газеты. После этого Мервин решил попросить шведских полицейских помочь ему передать письма советскому министру и его дочери, но его арестовали и на всякий случай до вечера продержали в участке. Наконец его выпустили без всяких объяснений, и он направился к Веселову, уставший и возмущенный. Веселов пришел в негодование.

— Какой ужас! С другой стороны, это как раз то, что нам нужно. Благодаря вашему аресту мы должны выиграть наше дело!

Веселов был настроен на решительную схватку.

* * *

Мервин решил искать поддержку в палате общин. По их просьбе один из независимых членов парламента составил билль с призывом к членам палаты "побудить министра иностранных дел вновь заняться делом Мервина Мэтьюза, желающего жениться на девушке, которой не выдают визу на выезд из Советского Союза".

Вскоре пришли важные новости. Газета "Гардиан" опубликовала информацию: "Вчера Министерство иностранных дело запросило советского посла мистера Смирновского, может ли он подтвердить, что Джералд Брук, тридцати лет, преподаватель, отбывающий в России пятилетний тюремный срок за подрывную деятельность, снова предстанет перед судом по обвинению в шпионаже..." Брука должны были выпустить на свободу в апреле 1970 года; а Крогерам из назначенного им срока заключения оставалось еще больше 10 лет. Высказывалось предположение, что Брука могут снова судить, обвинив в шпионаже. И теперешний запрос советскому послу означал, что слухи были обоснованными. В "Таймс" появились новые сведения о Бруке: "Представитель Форин-офиса заявил, что переговоры по делу мистера Брука (не обязательно в связи с обменом на Крогеров) продолжаются".

Двадцатого июня 1969 года в кабинете министров прошли жаркие дебаты по поводу предлагаемого Советами обмена. Мервина вызвали в Форин-офис. Неутомимая кампания Мервина препятствовала решению его дела, и участникам переговоров с британской стороны стоило огромных трудов уговорить Советы преодолеть их раздражение от этого назойливого овода, Мервина. Так или иначе, но они уступили, и Мервин сможет наконец получить визу в СССР, как только будут на свободе Крогеры.

* * *

...Остановив машину около двойной арки дома Милы в Староконюшенном переулке, Мервин вышел. Он поднялся по четырем знакомым ступенькам на первый этаж и позвонил в дверь.

Мила встретила его в дверях. "Маленькая фигурка в цветастом русском халате, сонная, но с выражением ожидания на лице". Они "тепло" обнялись, писал позже мой отец, вспоминая, что не чувствовал "никакого романтического подъема, а только глубокое удовлетворение, что наконец-то были вместе".

...Под серым моросящим дождиком Мила с Мервином прибыли в аэропорт Хитроу. После стольких лет ожидания и жертв, принесенных на алтарь героической возвышенной любви, могла ли действительность вызвать что-либо, кроме разочарования? Какой брак, какая жизнь в сказочной западной стране могли оправдать шестилетние надежды? Думаю, для моих родителей все закончилось одновременно с самой борьбой — и раньше, чем они сами это осознали. Выиграв сражение, оба понятия не имели, как жить дальше. В течение многих лет Мила и Мервин считали друг друга героями. Но соединившись, поняли, что они обыкновенные живые люди, что им необходимо создать то, чего не знали ни он, ни она: счастливую семью.

Я родился 9 декабря 1971 года в Вестминстерской больнице. Из-за покалеченного бедра роды были трудными, и меня извлекли на свет с помощью щипцов. Доктор сказал маме, что у нее "прекрасный ребенок". Эти слова так ее потрясли, что она часто повторяла мне их в детстве.

* Книга Оуэна Мэтьюза «Антисоветский роман» выходит в издательстве CORPUS