100 лет назад "Огонек" писал о самом, пожалуй, сложном аспекте тогдашней имперской внутренней политики: о "финском вопросе". Надо сказать, что с момента своего вхождения в состав Российской империи в 1809 году Финляндия пользовалась самой широкой автономией. Здесь действовали свои законы, финские граждане не призывались на службу в русскую армию, а из "федерального центра" в Гельсингфорс (ныне это Хельсинки) ежегодно перечислялась щедрая дотация, которой с лихвой хватало на строительство дворцов и курортных городков на морском побережье. Чем же, спрашивал журнал, отплатила Финляндия метрополии? "Никогда еще активное возбуждение финляндцев против России не достигало таких размеров, как в 1905 году, когда Россию сковал кризис,— писал премьер Петр Столыпин.— Вы не забыли, конечно, захваченных кораблей, нагруженных оружием, и безнаказанно подготовлявшихся в Финляндии террористических актов против России. Характерны в этом отношении те доклады, которые посылал в Петербург генерал-губернатор князь Оболенский. Приехав в Финляндию, он был поражен возрастающей враждебностью ко всему русскому со стороны населения, особенно интеллигенции, вошедшей в сношения с террористами. Известный сенатор Лео Мехелин, доказывая необходимость упорного отстаивания разных требований, ссылался на предстоящую якобы в России революцию и распад самой империи..." Разумеется, проявление сепаратизма не могло не остаться безнаказанным империей. Весной 1910 года император объявил об ограничении права финского сейма в пользу Государственной думы и правительства России, что вызвало сначала волну ярости, которая, впрочем, быстро сошла на нет — все-таки единство Российской империи в 1910 году казалось незыблемым. Даже генерал Карл Густав Маннергейм, человек, позже ставший "иконой" финского национализма, в ту пору был убежденным имперцем. Но умиротворенность финнов оказалась недолгой.