Выход в свет

Музею, который называется Центральный Дом авиации и космонавтики, фатально не повезло. Все музеи трудно переживали перестройку и начало 1990-х, а этот, можно сказать, умер. Он закрылся на ремонт в 1987 году, а принадлежал он ДОСААФ. Почти сразу перестали финансировать и ремонт, и сам музей, и ДОСААФ, и в итоге он потерял свою коллекцию. А это был старейший музей авиации, его основали в 1924 году, и в коллекции его было множество реальных летательных аппаратов, в том числе работающие экземпляры 20-х, 30-х, 40-х годов, немецкие и русские самолеты, которые сегодня представляют невероятную ценность. Как лаконично сообщает монография, выпущенная к столетию музея, "отсутствие должного учета при демонтаже и временном размещении экспонатов способствовало утрате особо ценных из них".

Музей сегодня возродили, но это не тот музей. Он был коллекцией невероятных раритетов, которую собирали сто лет. То, что от нее осталось, иногда поражает взгляд именно неожиданностью подлинной вещи — как, скажем, переходящий приз за фигуры высшего пилотажа 1925 года, принадлежавший авиатору Александру Раевскому. Это фигура "Девушка с пропеллером", но пропеллер у нее не как у Карлсона, а как весло у "Девушки с веслом" — в руке. Но таких вещей мало. А в принципе это систематическая экспозиция, рассказывающая школьникам и интересующимся гражданам историю развития авиации в стендах и моделях аппаратов. Причем модели в основном не аутентичные (как в музее Жуковского), а репрезентационные, сделанные в позднее время для реконструкции истории.

Это снобизм — искать подлинные экспонаты там, где тебе предлагают систематическую экспозицию, главное достоинство которой в полноте рассказа. Но человеку, который любит авиацию, требуется известное усилие для того, чтобы переключиться с удовольствия от деталей на общую картину, сделанную с известной отстраненностью и холодностью. А вообще люди, воссоздававшие сегодня этот музей, представляют большой интерес для историка музейного дела, потому что они являются носителями музейной культуры, которая утрачена. Это последовательная эволюционная экспозиция — так было принято делать музеи природы на основе дарвиновского учения в 1940-50-е годы. Теперь их так больше не делают, а здесь подход сохранился в чистом виде. Такое ощущение, что сюда как-то сослали старого биолога-дарвиниста.

Рассуждал он в том смысле, что классификация у летательных форм примерно следующая. Они делятся на пять отрядов: утроболеты (дирижабли и воздушные шары, летали за счет содержимого утробы и оказались нежизнеспособными), самолеты, вертолеты, парилки и безвоздушные. Отряды делятся по родам: самолеты — по количеству крыльев (монопланы и прочие) и по типу двигателя, бывают винтовые, турбовинтовые и реактивные; вертолеты — по количеству винтов и их местоположению; парилки — на планеры, дельтапланы и парашюты, а безвоздушные бывают однокапсульными и многокапсульными. Дальше история летательных аппаратов насчитывает три эволюционных периода. Первый (с конца XIX века до начала 1930-х) — это общий морфозис, характеризуется наличием многих конкурирующих форм полета (дирижабли, монопланы, бипланы, трипланы, крыломашущие, винтокрылы) и поиском формы жизнеспособного летательного аппарата. Второй (1930-50-е) — это частный морфозис, там остаются две жизнеспособные формы, вертолеты и монопланы, причем вертолеты почти замирают в развитии, а монопланы вовсю развиваются, совершенствуя разные части своего организма. Кроме того, в это же время происходит зарождение ракет. Третий период (с 1950-х по настоящее время) — эволюционный скачок у монопланов под влиянием турбовинтовых и реактивных форм движения, у вертолетов бурное развитие, компенсация за предыдущий эволюционный простой, а развитие ракет приводит к появлению альтернативной формы летательной жизни — полету без воздуха.

Я понимаю, что специалист по авиации придет в ужас от этой классификации. Но я хочу передать ощущение от этого музея, так напоминающего биологический, где за залом с динозаврами идет зал с птичками, и все это движется к залу приматов. Так и тут за мегамонопланами, гигантскими и какими-то тупиковыми формами жизни 1970-х (когда в брюхо самолета должны были влезать танковые полки), идет зал с планерами, мелкими и несущественными, но дружелюбными формами жизни. Как в биологическом музее за паучком висит портрет профессора, который описал его строение и привычки, так и тут за каждой моделькой появляется или Туполев, Миль, Антонов или Камов, которые придумали эту штуку, или Гризодубовой и Коккинаки, которые ее испытали. Это важное ощущение сходства, потому что в биологическом музее ясно, что все эти паучки и рыбки могли бы себе жить и без профессора, хотя с ним, конечно, респектабельнее. Так и тут.

Систематическое собрание всегда намекает на какой-то общий сверхзамысел, где все находит свой смысл и ты четко понимаешь, что не зря у кенгуру сумка, это тупиковое ответвление на пути к человеку, а если бы его вовремя не попробовали, то люди бы в Австралии ходили с сумками. Пока это был музей раритетов, можно было восхищаться какими-то конкретными эпизодами жизни Яковлева, Илюшина, Новожилова, Сикорского, Лавочкина, поражаться, как ловко или как странно они придумали вот тут и вон там, что подглядели друг у друга. А когда возникла систематика, то эти личные обстоятельства как-то отпали. Вместо них возникла логика эволюции, в которой все эти бесконечные летательные аппараты появляются сами собой, размножаются и разлетаются во все стороны, стремясь к какому-то последнему залу, где появится незнамо что. И вот думаешь — а что? К чему дело-то идет?

Кончается этот музей отдельной экспозицией безвоздушных, то есть космических аппаратов. Там тоже коллекция небогатая, потому что, как поясняет та же монография, "тематика космоса долгое время была закрытой". Тем не менее после самолетов модели спутников и межпланетных станций производят большое впечатление. Они поражают тем, что у них иная морфология. Самолеты взаимодействуют с воздухом, у них получаются тела — иногда уродливые, но чаще совершенные. А эти межпланетные станции и спутники выглядят как внутренности. У них нет внешнего тела, они растопыриваются во все стороны плоскостями, щупальцами, антеннами, в них есть что-то бесстыдное, как в ракообразных. Вообще возникает острое ощущение, что безвоздушное пространство — оно вроде океана, где можно выглядеть как угодно, состоять из нескольких, на авось скрепленных хитиновыми шарнирами частей, презирать законы целостности и даже единичности, когда не вполне понятно — ты отдельный организм или часть какого-то другого. В перспективе эволюции это выглядит так, будто развитие идет в обратную сторону. Будто птицы, взлетая все выше, вынырнули из воздуха в безвоздушное пространство и там стали превращаться обратно в рыб, в раков, в медуз, в планктон, в колонию одноклеточных. Безвоздушные эволюционируют в сторону летающей аморфности, словно стремятся раствориться в пространстве, прорасти во все стороны сразу.

Там, естественно, в самом начале экспозиции имеется бюст Циолковского, и, глядя на все это, приходишь вдруг к неожиданному ощущению, что ты знаешь, к чему дело идет. Циолковский был религиозным мыслителем, и для него полет в космос являлся некоторым специфическим видом приобщения к высшему началу, которое он мыслил в соответствии с философией общего дела Николая Федорова. В воспоминаниях о Циолковском Александр Чижевский пишет, в частности, следующее: "Константин Эдуардович развил мысль об исчезновении твердой, жидкой и газообразной материи и о ее преобразовании в лучистый вид энергии, что не ново и диктуется эйнштейновской формулой эквивалентности энергии и массы. Человечество тоже изменяется и наконец, через миллиарды лет, превращается в единый вид лучистой энергии, то есть единая идея заполняет все космическое пространство. Это — предел сопроникновения в грядущее, возможно, что это — предел мучительной жизни вообще. Возможно, что это — вечное блаженство и жизнь бесконечная. Космос превратится в великое совершенство. Перейдя в лучистую форму высокого уровня, человечество становится бессмертным во времени и бесконечным в пространстве".

Воздуха в космосе нет, а свет — пожалуйста. Когда я впервые наткнулся на эту фразу, я подумал, что, видоизменяясь в вид лучистой энергии, человек должен как-то потерять форму. Что, собственно, со всеми нами и происходит, когда мы умираем, и процесс, который описывает Чижевский, есть то, что мы называем словами "душа отлетела". Душу легко назвать видом лучистой энергии, тем более что, по свидетельству Иоанна, Бог есть Свет. Но Циолковский полагал, что это должно происходить с живыми людьми и как-то постепенно. Сначала полетел в космос, потом часть тебя уже лучистая энергия, а часть еще некоторым образом тело. Это такое растекание по космосу, растворение в нем. Примерно так медуза растекается в воде. Диковатое и труднопредставимое состояние.

Но глядя на эволюционную лестницу, выстроенную в этом музее, как-то невольно убеждаешься, что к этому все и идет.

Улица Красноармейская, 4, 612-5461, 613-4333