Книги с Лизой Биргер

"Юрист"

Джон Гришэм

М.: АСТ, 2010

В новом романе Джона Гришэма "Юрист" общая сюжетная схема та же, что в раннем романе "Фирма": блестящий выпускник юридической школы попадает в большую юридическую контору. Но со времен "Фирмы" прошло 20 лет, и за это время все читатели Гришэма выучили наизусть, что большие юридические фирмы — это большое зло, а всякого, кто идет туда работать, можно заранее презирать за алчность и беспринципность, и хороший человек, то есть такой, которому читатель мог бы сопереживать, по своей воле туда ни за что пойдет. Эта проблема решена в "Юристе" не без остроумия — герой приходит в фирму именно что не по своей воле.

Фирма эта, как и все подобные фирмы у Гришэма, приносит пользу только себе и крупным корпорациям, а корпорации эти мало чем отличаются от мафии: "'Трайлон' представляет собой беспринципного подрядчика, который заваливает страну дешевкой, надувает правительство и налогоплательщиков, торгует оружием — в результате гибнут тысячи ни в чем не повинных людей, а к власти приходят мелкие диктаторы". Мало того что работа в крупной юридической фирме — это служба злу, в этой службе нет даже ничего увлекательного: она оказывается изнурительным и унизительным рабством. Сотрудники работают по 20 часов в сутки, спят под столом в офисе, падают в обмороки от перенапряжения, а суть их работы в том, чтобы часами переписывать карточки или в обстановке строжайшей секретности ксерокопировать миллионы документов.

Держится это офисное рабство на идеологии "заслуженного успеха" — и эту идеологию Гришэм справедливо изображает как смехотворный — особенно после кризиса 2008 года — лепет: "Где мы с тобой находимся, Кайл? Это Уолл-стрит, абсолютная вершина успеха в Америке. Мы покорили ее — благодаря уму, железной воле и дарованному небом таланту. Доказательством служат деньги, которые мы зарабатываем. Мы наделены правом жить так, как нас устраивает, не забывай этого, мой мальчик".

О корпоративном рабстве и о нищете его оправданий мы читали во множестве русских и переводных книжек, но Гришэм, в отличие от обычного разоблачителя корпоративной тщеты, знает, что этой тщете противопоставить. Он непрерывно напоминает: бывает и осмысленная работа, мир к офису не сводится. Когда молодой юрист говорит: "Я практически живу на работе. Как и каждый новый сотрудник, я там и ем, и сплю. Такова сложившаяся система. Врачи тоже по 20 часов в сутки дежурят в больницах. Слава богу, мы имеем дело со здоровыми людьми", то сразу ясно, что те, кто не спит по 20 часов ради здоровых богачей, идиоты, а те, кто не спит ради больных, живут осмысленной жизнью. Именно ради напоминания об осмысленной жизни Гришэм вводит в роман побочные линии — общину анонимных алкоголиков или адвокатов, работающих "среди людей и для людей".

Но вот в чем беда — раньше Гришэм умел сталкивать представителей корпоративного зла и простого человеческого добра в захватывающих юридических поединках и придумывать хорошему судье или честному адвокату разящие реплики и хитроумные планы. А здесь хорошие изображены в одних главах, плохие — в других, идеологический контраст они обеспечивают, но друг с другом не сталкиваются, поэтому никакого азарта читатель не чувствует. Книги Гришэма, в общем, всегда были общественно-политическими высказываниями в форме триллеров на (почти всегда) юридическую тематику. Однако раньше, в той же "Фирме" или "Клиенте", эти высказывания Гришэм превращал в увлекательную беллетристику, а теперь ему, кажется, просто надоело выдумывать. Свою первую невымышленную книгу, посвященную реальной судебной ошибке, "Невиновный" (2006), он явно писал с азартом, негодованием и другими сильными чувствами, а в "Юристе" он будто из-под палки в очередной раз обличает вымышленных злодеев. Реальным случаем с реальными людьми Гришэм занимался так же увлеченно, как какой-нибудь его же положительный персонаж из малых адвокатских контор, а роман написал с той же механичностью, с какой зарабатывают свои огромные деньги отрицательные сотрудники больших юридических фирм.

"Крепость сомнения"

Антон Уткин

М.: АСТ, 2010

Антон Уткин — историк, писатель, режиссер-документалист. Он из тихих героев отечественной прозы: появился в 90-е с романами "Хоровод" (1996) и "Самоучки" (1998), в нулевых выстрелил сборником "Приближение к Тендре" и на время затих, снимал документальное кино, с почти десятилетним опозданием получил "Ясную поляну" за "Самоучек" как за выдающийся дебют. "Крепость сомнения" — итог этого почти десятилетнего молчания. Это роман об истории. История вообще сегодня становится даже не темой, а главным героем романа. И не только в русскоязычной литературе (лучшим романом России 2009 года стал исторический плутовской роман Юзефовича "Журавли и карлики"), но и, например, в Англии, где Букера за 2009 год получил роман об Оливере Кромвеле. Вряд ли это происходит потому, что всех так внезапно заинтересовало прошлое, скорее, настоящее так стремительно понеслось вперед, что его уже нельзя успеть замерить в романе, потому приходится возвращаться назад и заходить с тыла.

У романа нет одного героя, их много, и действие разнесено между годами, из которых одной временной точкой становится 1917 год, другой — конец 90-х. Вся многоголосая гидра действующих лиц озабочена поисками собственной роли в истории. От героя из 1917 года, понимающего историю как "мистическую загадку, которую однако же по силам разгадать человеку", до нашего современника, уверенного, что "тайна настоящего лежит в прошлом" и неустанно ее разыскивающего. Но при этом все они "нормальные". Обыкновенные люди, работающие, дружащие, влюбляющиеся и расстающиеся и только тайно объединенные своим поиском. И в итоге получается, что именно поиск придает смысл повседневной жизни, посиделкам в дорогих кафе, выездам на дачу с шашлыками. Были ли все страдания прошлого, "муки Аввакума, нерчинские зимы декабристов", необходимы только для того, чтобы какой-нибудь Акакий Расторгуев, ничего не знающий и не желающий знать ни о тех, ни о других, кушал лобстеров под аккомпанемент квартета выпускников консерватории? — вот вопрос. А ответ получается в том, что человек живет в истории до сих пор, пока он ее помнит, в возвышении этой бесконечно ценной памяти, которую хранит неравнодушное сердце.

"Фантики"

Александр Генис

М.: АСТ: Астрель: Corpus, 2010

Основное достоинство любых эссе Александра Гениса — в их приятной и ненавязчивой необязательности. Словно хороший учитель в школе, он своей первой задачей ставит не повторение учебника, настоящий и лучший способ передачи знания — это анекдот. Развлекательный, но и познавательный, как статья в журнале New Yorker. Собственно, и сборник эссе о знаковых русских картинах "Фантики" составлен из статей, написанных для журнала. Поэтому читать его можно хоть поперек, а интонация напоминает разговор в приятной компании, когда градус уже превысил ноль, но еще не приближается к сотне.

Скроены "Фантики" практически одинаково. Сначала — веселый рассказ о чем-нибудь личном. Так, разговор о "Девятом вале" Генис начинает с воспоминаний, как учился плавать в Рижском заливе, а о саврасовских грачах — с поездки в Дели. Потом о том, что на самом деле нарисовано. У Айвазовского — штиль, а не шторм, а в "Трех богатырях" Васнецова, главное — кони, а не богатыри. А в "Охотниках" Перова "изображен путь от живой природы к мертвой, который благодаря охотникам проделал зритель: было болото, будет ужин". Последним широким жестом Генис вписывает увиденное в миф. Например, в "Последнем дне Помпеи" Брюллова не было ничего народного — "как в Петербурге". Зато в нем можно увидеть ритуальное, как в "Маугли", обращение к Западу: "Мы и ты — одной крови",— говорил Брюллов, протягивая свой холст, словно билет на "Титаник". А в "Бурлаках на Волге" Репина изображен труд, который "освобождая от лишнего и сложного, обнажает человека до жил, костей и нерастворимого экзистенциального остатка". Экзистенциальный остаток становится у Гениса приростом: завораживают уже не сами картины, поворачивающиеся к зрителю той или иной стороной русской истории и искусства, а то, сколько всего и с какой восхитительной легкостью можно вокруг них нагородить.