Выставка история
В Лувре проходит выставка "Святая Русь. Русское искусство от истоков до Петра Великого", открытая президентами Франции и России и подготовленная французскими кураторами с привлечением десятков отечественных музейных собраний. Это первые гастроли русского искусства в Лувре и едва ли не самая грандиозная выездная выставка, посвященная русским древностям. Из четырехсот с лишним экспонатов, показанных в луврском Salle Napoleon, значительная часть и вовсе никогда прежде не выезжала из России. На выставке побывал СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.
Музейную сенсацию в выставке сложно не разглядеть, даже если не представлять себе, каково это было — отсмотреть коллекции множества центральных и региональных музеев, выбрать из них самое-самое, а потом эти драгоценности везти в Париж (чего стоят только огромные "златые врата" Рождественского собора в Суздале). Самое яркое впечатление, которое, наверное, остается у толпящихся, как в метро в час пик, рядом с выставочными стендами бесчисленных посетителей,— ощущение какого-то былинного великолепия и богатства, приправленного экзотической для западного зрителя сакральностью. Если уж говорить о французской литературе, это примерно как в прославленном романе Жориса Карла Гюисманса "Наоборот", где пресыщенный главный герой в конце концов стал мечтать "о парче русских стихарей и узорах церковно-славянских мантий, выложенных уральскими самоцветами и жемчужными нитями". Почти всюду, от варяжских изделий IX века до барочных ухищрений мастеров Оружейной палаты предпетровских времен, в искусстве, как кажется на первый взгляд, преобладает тяга к роскоши: драгоценные литургические сосуды, украшения вроде хрестоматийных барм из Рязанского клада, изумительные книжные миниатюры, щедро изукрашенные лалами, перлами и золотой вышивкой облачения и пелены, да и торжественное мерцание золотого фона икон тоже тянет в общем контексте прочесть именно так. Апогеем в этом смысле выглядит "годуновский" оклад для рублевской "Троицы" — сама икона пока "невыездная". Тут много добавлено уже в послепетровские времена, но именно в таком эклектичном виде эта масса чеканного золота и позолоченного серебра кажется исчерпывающим ответом на вопрос, как должна выглядеть национальная святыня a la Russe: это когда от ювелирного блеска аж жарко; вместо рублевских ликов проглядывает только темный фон витрины, но ловишь себя на мысли, что даже если бы они там и были, то сосредоточиться на живописи было бы сложновато.
И все-таки главное здесь не золото с самоцветами. Это, во-первых, историческая выставка — на зыбкую почву спекуляций о русской национальной духовности и ее соотношении с восточнохристианской духовностью вообще кураторы постарались не вступать без крайней необходимости. Старый добрый исторический факт им яснее и понятнее, и экспозиция четко выстроена по хронологическому принципу. Именно поэтому в Лувре теперь так много исторических реликвий. Скажем, говоря об Иване Грозном, в соседних витринах едва ли не впервые собрали и "Копенгагенский портрет" царя, и его личный шлем из Стокгольма, и чарку с его именем, уже из России. Можно наконец-то увидеть воочию известную по многочисленным учебникам, популярным монографиям и художественной литературе грамоту французского короля Филиппа I, где его мать королева-регентша Анна Ярославна аккуратно вывела славянскими буквами: "АНА РЪИНА" (то есть regina, reine, королева). Вообще, рукописей на выставке неожиданно много, они по удельному весу могут как минимум соперничать с иконами, и среди них опять же главные наши книжные сокровища: и Остромирово Евангелие, и Киевская Псалтирь, и Радзивилловская летопись, и тома "Лицевого свода". И это не только русские рукописи; в начале экспозиции показывают в подлинниках опять же известные по учебникам манускрипты — вот латинские монастырские анналы с первым упоминанием племени россов, вот трактаты византийца Михаила Пселла, где тоже упоминается о россах, вот письмо купца-иудея, описывающего Киев Х века. И вот "Кодекс Гертруды" — оказавшаяся в результате сложной череды обстоятельств в североитальянском Чивидале рукопись, созданная для польской принцессы Гертруды, супруги князя Изяслава Ярославича, и приплетенная к пышно украшенной позднекаролингской Псалтири.
Последнее вообще очень характерный для выставки сюжет. В ее начальных разделах действительно много вещей, которые иллюстрируют всевозможные культурные связи Руси с Западной Европой. Эмалевая пластина с латинской надписью, некогда хранившаяся в ризнице Успенского собора во Владимире; наоборот, древнерусские произведения, оказавшиеся в ризницах европейских монастырей и соборов; литургические сосуды, где готические по стилю части сделаны в Италии, Франции или Германии, а потом дополнены уже русской работой,— в таком контексте уже и владимиро-суздальскую белокаменную резьбу начинаешь воспринимать как родную сестру немецкой или бургундской романики и не удивляешься, разглядев в панагиаре новгородской работы XV века однозначные и красноречивые приметы западной готики.
Явно любуясь этими сюжетами, кураторы все-таки их не абсолютизируют. И влияния византийских ренессансов, и культурные неприятности вследствие монгольского завоевания, и инициированный монастырями подъем конца XIV — начала XV века — все это честно и по возможности наглядно отражено. С наглядностью не всюду получилось равномерно: нет, скажем, Феофана Грека, что жаль, но есть и Дионисий, и Андрей Рублев (правда, в виде не первостепенных и не бесспорных вещей), и вообще представление об основных иконописных школах создается достаточно четкое для выставки, которая вовсе не целиком посвящена иконописи. Представление краткое, конечно, вроде справочника, зато это оригиналы, которые и в России-то навряд ли когда-нибудь оказывались вместе на одной выставке. Что-то, как грозненское время например, представлено бледновато, зато неожиданно выпукло и метко обрисованы годуновский период и искусство времен первых Романовых, неспешно, но планомерно вбиравшее в себя все больше европейских черт. Завершили экспозицию исчерпывающе красноречивым аккордом: рядом висят два полотна почти одинакового размера, созданные с разницей в какой-то десяток лет. Надгробная парсуна царя Федора Алексеевича и написанный во время "Великого посольства" портрет Петра I — уже не в царских ризах и без нимба, а в латах и в горностаевой мантии. Перед этой парой царей по идее условные славянофил и западник должны заходиться от эмоций — более плакатно все происшедшее при Петре не покажешь. Но все-таки это не ГТГ, а Лувр, и тем, кто эту выставку устраивал, интереснее не муки и радости нашего общественного сознания, а художественно-историческая фактология. И надо признать, что самому показываемому искусству такой взгляд, спокойный, но внимательный и честный, явно не во вред,— в конце концов, смотреть на Русь из прекрасного далека нашей культуре давно уже не привыкать.