Когда этим женщинам изменяют мужья, они хотят убить соперницу. Или себя.
Тут у одной барышни, Инны, муж загулял. Теперь она целыми днями лежит, отвернувшись лицом к стене, и слушает песенку I'll kill her. Иногда встает, отправляет разлучнице эсэмэску: "Гадина, я до тебя еще доберусь. Я знаю, где ты работаешь! Дрожи!" — и снова валится в постель. Вечером с работы приезжает благоверный, и она его обнюхивает: "Миша, если я узнаю, что ты с этой опять встречался, я убью ее, клянусь. Хрясну прямо в висок большой бутылкой этих ее вонючих Miss Dior Cherie".
Иногда, когда становится совсем уж невмоготу, Инна рассуждает в своем блоге о том, какие все-таки стервы те, кто спят с чужими мужьями. Публика — два десятка подруг — ее дружно поддерживает, не задумываясь о том, что Миша сам искал дорогу к дому той женщины, поднимался к ней в лифте, звонил в дверь и улыбался, протягивая открытые ладони: "Ну, здравствуй. Иди ко мне". И это он, а не эта посторонняя тетка, давал Инне супружеские клятвы, обещал хранить верность и не обманывать. Почему ж тогда все претензии не к нему?
Гнев, который в этой ситуации испытывает Инна, вполне понятен. Вот только направляет она его не в ту сторону. Да и вообще жены, которые не выясняют отношений со своими мужьями-бабниками, обычно избирают два пути, в зависимости от темперамента. Те, кто побойчее, выплескивают агрессию на соперниц. Как в фильме Шукшина "Ваш сын и брат" деревенская женщина говорит своему мужу: "Иван, если будешь пялить глаза свои котячьи на эту телку, знай: я встану и отлаю ее при всех". Ивана такая перспектива не пугает: "Ну и что? Ты тем самым только скомпрометируешься, больше ничего". Женщина яростно: "Пускай я себя скомпрометирую. А ее все равно отлаю!"
Другие, более деликатные барышни, злость направляют обычно на себя. Жена Даниила Хармса рассказывала о своей жизни с писателем: "Я устала от его измен и решила покончить с собой. Как Анна Каренина. Я поехала в Царское Село, села на скамеечке и стала ждать поезда. Прошел один поезд. Я подумала, что нет, брошусь под следующий. Прошел второй поезд, а я все сидела и смотрела на удаляющиеся вагоны. И думала: "Брошусь под следующий..." Пока я решалась, совсем стемнело. Я подумала: "Ну что хорошего будет, если я брошусь под поезд? Все равно это ничего не изменит"". Она вернулась домой и продолжила терпеть дальше — стучалась перед тем, как войти в комнату, а то вдруг там Хармс с очередной любовницей.
Кем бы такая жена ни была — дояркой из совхоза "Путь Ильича" или наследницей рода князей Голицыных,— она никогда не рискнет обвинять собственного супруга. Ей легче "облаять" кого-то другого или даже попытаться убить себя, лишь бы не признавать очевидного: она живет с мерзавцем. Мерзавцу она отдала лучшие годы, с мерзавцем засыпала и просыпалась, завтракала: "Подлить тебе еще чайку?", мерзавцу рожала детей: "Смотри, смотри, Миша, она пошла! Сама пошла! Неси фотоаппарат быстрее!" Признать это невозможно. Невозможно отречься от прошлого, от счастья, которое было. От Миши или Дани — прежнего. Легче закрыть глаза, отвернуться к стене: "Нет-нет, это неправда. Он не мог. Это кто-то другой... Другая виновата. Я виновата. Мир виноват. Но сам он, любимый, родной, ни за что бы так не поступил с нами. Иначе все было зря. Я была зря".