Премия история
Академику Валентину Лаврентьевичу Янину, археологу, заново открывшему историю и культуру древнего Новгорода, присуждена премия Александра Солженицына. Комментирует ГРИГОРИЙ РЕВЗИН.
Премия Александра Солженицына отличается точностью в выборе лауреатов. Все это люди значительные, вполне известные, но, что называется, "со своей правдой", не вполне принятой современниками в силу сложности сказанного. Андрей Анатольевич Зализняк, соавтор Валентина Янина по исследованию новгородских берестяных грамот, в изумительной по лингвистической тонкости работе доказал подлинность "Слова о полку Игореве", но люди и так считали "Слово" подлинным, а тонкость оценить не смогли. Владимир Николаевич Топоров создал фантастическую картину мифологии, культуры, языка и истории балто-славянского ареала, целой цивилизации, находившейся у нас под носом, но мы ее по большому счету так и не заметили даже после его трудов. Виктор Астафьев, писатель-фронтовик, проклявший Сталина, нес в себе несколько невероятную, измученную версию русского гуманизма, и ее в какой-то момент чуть не в школах учили, но так и не выучили, уж очень это не совпадает ни с советской, ни с диссидентской версией советской истории. Александр Солженицын основал фонд, который дает премию, в 1974 году, сразу после изгнания из России, и в премии как-то ощущается настроение его вермонтского сидения, когда уважение к нему бесконечно, а внимание к слову минимально, он равно чужой и СССР, и Америке, и в общем-то никому не нужен, хотя как такое может быть ненужным, не вполне постижно уму.
Валентин Янин — очень серьезный ученый. Он соединил вместе археологию, историю, микротопографию, антропологию, лингвистику, нумизматику, его мысль иногда очень изощренна и несколько занудна (как в исследовании денежно-весовых систем Древней Руси), иногда вполне детективна (как в исследовании новгородских печатей), иногда несколько гипотетична (как в вычислении через грамоты имени художника, расписывавшего храм Спаса на Нередице) и довольно редко синтетична. Он создатель комплексного исторического анализа, но не синтеза; обобщающего труда, рассказывающего нам все и вся, у него нет. И все же в его редкой по масштабу работе по исследованию Новгорода прочитывается некоторый образ, ориентир, который его вел с 1947 года, когда он первокурсником впервые приехал в Новгород на раскопки к своему учителю Артемию Владимировичу Арцыховскому.
Этот образ отчасти проявляется в его кратком предисловии к книге "Новгородские посадники". Здесь вдруг, перед конкретным историческим анализом, появляется некий образ Новгорода, который трудно назвать иначе чем шестидесятническим. Образ некоей "другой России", республики, без московского деспотизма, с иным устройством администрации, войска, отношениями с князем, с церковью, государства, из которого явно не может вырасти ни опричнины, ни крепостного права, волошинских "жутких Гатчин, страшных Петербургов, замыслов неистовых хирургов и размаха заплечных мастеров". И сколько он ни исследовал это государство, сколько ни показывал его конкретных проявлений, все равно как-то у него получалось, что виноваты не эти бояре и посадники, которые в итоге ничего из себя не вырастили и сгинули под монгольской Москвой, а все ж таки эта Москва, которая "другую Россию" задушила и уничтожила.
Другое дело, что со временем в исследованиях эта "другая Россия" приобретала какие-то не вполне симпатичные черты. Когда в Новгороде стали массово открывать берестяные грамоты, то Валентин Лаврентьевич сначала с большим энтузиазмом рассказывал о том, что теперь нам удалось опровергнуть мысль о массовой неграмотности древних русских людей — эти письма писали друг другу простые люди: Онцифор, Амбросий, Юрий, Степан, Миха, Сидор, женщины, дети. Потом как-то ситуация стала меняться. Путем виртуозной, иного слова не подберу, работы с летописями, печатями, сопоставляя топографию, места находок и грамоты между собой, Янин стал постепенно раскрывать, что все эти Онцифоры и Юрии и были боярами, посадниками, сборщиками дани и т. д., что это и была элита новгородского общества. Элита-то была, но мысли у них оставались такими, как написано, какие сначала навели на мысль, что это были совсем простые люди, живущие туповатой хозяйственной жизнью, сугубо конкретной. Подай, принеси, поезжай, сделай. Республика, да, но не Цицерон с Цезарем, а Миха со Степаном. Янин выстроил из них историю, более или менее понятно, чем они жили, как, но особого величия из этого не образовалось. Пожалуй, лишь очарование древности.
Да и то еще у них было государство. В общем-то это нельзя назвать республикой, это скорее олигархия диковатых бояр, которые, оговорив свои привилегии, позвали себе князя, и он хоть и бывал крутехонек, да полномочиями слаб — и отсюда содержание политической жизни. Немного напоминает ельцинскую демократию эта "другая Россия" — помутузили друг друга олигархи, да сгинули, и ничем дело не кончилось. Остался романтический флер и беспорядочные хозяйственные документы. Трудно ей восхититься.
Ну вот, Янину 81 год, он довольно едкий, отнюдь не лишенный циничной иронии человек, но, кажется, любовь к тому Новгороду он хранит, хотя лучше других знает, чего любит. И в принципе, я думаю, Александру Солженицыну был бы симпатичен этот образ другой России, выросшей из Новгорода — прямой такой, простоватой элиты, живущей не по лжи хозяйственными заботами. Нечего мыслью летать, когда овсы преют. Элиты, выражающейся языком берестяных грамот. Александр Исаевич придумал свой язык, свой словарь, несколько диковатый на фоне сегодняшнего русского языка, но можно предположить, что, если бы развитие России пошло не по московскому, а по новгородскому пути, этот язык стал бы повседневным.