Выставка современное искусство
В Русском музее открылась выставка "Удар кисти" — живопись "Новых художников" и "Некрореалистов" (1982-1991), пересекавшихся и, по сути, единственных оригинальных течений, которые породил ленинградский андерграунд. По мнению, МИХАИЛА ТРОФИМЕНКОВА, лучшая из выставок отдела новейших течений музея — пропуск ленинградской арт-"шпане" в большую историю искусства.
Выставка вызывает шок: словно видишь друга, знакомого до кончиков ногтей, в немыслимом, однако же настоящем его обличии. Бродягу, ночующего под мостом,— в мантии. Или, если апеллировать к мифологии самих "новых", зеленую инопланетную "шпандюрку", долго и успешно притворявшуюся соседом-слесарем.
Двадцать лет назад я сам был пропагандистом и сообщником "нового" Тимура Новикова и некрореалиста Евгения Юфита. Не вылезал из сквотов, таскал какое-то бревно за кулисами "Поп-механики" Сергея Курехина, "играл" в фильмах дружественной им группы "Че-паев" Сергея Добротворского. В этом были кураж, азарт, желание показать нос не официозу, который всерьез никто не принимал, а старшим "нонконформистам" с их пассеизмом, диссидентством и убийственно серьезным отношением к "миссии" художника. Праздник не столько искусства, сколько жизни, творчества и жизнетворчества, критическую дистанцию по отношению к которому сохранять трудно, да и не хочется.
По всем законам природы выставка должна была стать мемориалом эпохи тотального хэппенинга и рок-н-ролла. Поводом почтить память безвременно умершего Тимура-Тимофея, этого, если иметь в виду дар создавать вокруг себя арт-среду, ленинградского Уорхола или Бретона, или темно и страшно погибшего замечательного живописца Вадима Овчинникова. Но выставка, на диво, оказалась просто выставкой.
Почти никакого контекста, часто компенсирующего бедность художественного текста,— всех этих самопальных афиш, мутных фото, слепого самиздата. Они есть, но незаметны на фоне изобилия картин, под которые отвели целый этаж Мраморного дворца. Испытание музейным холодом они — в основном — выдержали. Не потускнели, не требуют снисхождения: праздник, закончившийся в жизни, остался на холсте и оргалите. Как писал "новый" Олег Котельников, "после смерти наступает жизнь, что надо, мужики!".
Не выцвели, естественно, только "новые". Монохромная, если не сказать болотная, живопись панков-некрореалистов, вдохновлявшихся фотографиями из учебников судебной медицины, оттеняет по контрасту картины "новых". Это оборотная сторона любого праздника — memento mori, напоминание о тщете всего сущего, обязательная для любого неподдельного карнавала.
Выставка фиксирует несколько вроде бы простых, но не очевидных ранее вещей. "Шпана" 1980-х в основном состояла из очень хороших в самом классическом — для ХХ века — понимании художников. Сияющие городские пейзажи Новикова, Олега Котельникова, Ивана Сотникова — такой несиротский, несерый, недостоевский Петербург-Ленинград — их ноу-хау. Портреты товарищей по тусовке и искусству: индивидуальность передана так экспрессивно и обобщенно, что вспоминается "Принц Флоризель", где бандиты, увидев абстрактный портрет главного злодея, в панике бежали с воплем "Это Клетчатый!".
Увидев во множестве собранные рядом картины Олега Котельникова — врачи-убийцы, бородачи-живописцы с мощной эрекцией, скачущие вокруг своих моделей,— понимаешь, что эти "каляки-маляки", по сути, наглый и увлекательный диалог, который он вел с классиками модернизма, прежде всего с Пабло Пикассо. А Владислав Гуцевич с его бизонами, переходящими реку Оранжевую,— наш доподлинный Анри Руссо, в питерских трущобных коммуналках придумавший свою Африку.
Становится очевидным и то, что же такое особенное сделали "новые". Победили главного врага петербургского искусства — интеллигентную ретроспективность, пиетет к авангарду, как образцу. Естественно, они преемники и Михаила Ларионова, и Владимира Маяковского, и Даниила Хармса, и — как Евгений Юфит, которого в 2005 году чествовали на Роттердамском фестивале,— Сергея Эйзенштейна и советского трэша одновременно. Но все они были для "новых" не иконами, а коллегами, на которых и "наорать" на холсте можно, и кистью по башке садануть.
Благодаря этому они первыми — и, кажется, последними — синхронизировали ленинградское искусство с европейским. Временной зазор между выступлением "новых" и появлением на Западе, скажем, "новой фигуративности" Жан-Мишеля Баскья или Робера Комба столь незначителен, что говорить о подражании нельзя. Только о мироощущении, неожиданно родственном у детей постиндустриального, мультикультурного мира и агонизирующего в испарениях питерских болот "реального социализма".