У моей дочери Ханы есть друг Мурад. Настоящий друг, с детского сада. Сейчас они учатся в разных школах, но встречаются довольно часто — сами договариваются и сообщают родителям: завтра мы решили пойти в кафе. То есть они с Мурадом решили, что кто-то из родителей отменит свои планы на завтра и поведет их в кафе (кино, аквапарк, зоосад), а потом мы ведь еще поиграем дома? В целом я такого не поощряю, но для их встреч с Мурадом готов сделать исключение. Потому что у каждого человека должен быть такой друг, просто друг, с которым сейчас не учишься в школе, не работаешь в офисе и не служишь в полку. Яша вот тоже хотел бы, чтобы у него был такой друг, как Мурад. Лучше всего, чтобы именно Мурад, с которым гораздо интереснее биться на саблях, чем с ровесниками.— Может быть, Мурад будет и твоим другом тоже? — предлагаю я заведомо неработающий вариант.— Нет, папа. Он не может. Он очень занят.
Мурад действительно очень занят. Кроме того что он учится в школе, он еще играет в большой теннис. То есть занимается большим теннисом каждый день. А на каникулы он уезжает в летнюю школу большого тенниса и там подает большие надежды — у него сильная подача и хороший характер, говорят о нем преподаватели по-английски. На самом деле это значит, что у Мурада вообще нет каникул уже несколько лет, но его совсем не жалко — в отличие от моих занятий большой музыкой в детстве, его большой теннис приносит ему радость, и крепость, и скорость, а из пяти турниров, в которых он участвовал в этом году, он выиграл все пять, и про него написали в International Herald Tribune, что очень обрадовало его отца, Мурада-старшего, и я его понимаю: делаешь что-нибудь, делаешь, отказываешь себе в важном, подстраиваешься под режим десятилетнего спортсмена, а может быть, зря? Каждый родитель ищет в своем ребенке пусть не талант, но склонность к чему-нибудь. Лучше, конечно, найти ту склонность, которая есть в крови, но можно попытаться вылепить другую. Хотя ребенок может сопротивляться. Моя мама искала мою склонность к музыке десять лет, и только спустя еще двадцать я стал расстраиваться, что не нашла, и всякий раз, включая радио или собираясь на концерт, я задумываюсь о том, была ли мама избыточно или недостаточно настойчива. И каждый раз, когда Хане становится трудно или неинтересно чем-нибудь заниматься, я не знаю, твердость или мягкость мне правильно проявить.
Хана занимается танцами, музыкой и ездит на лошадях. Ну не совсем на лошадях, а на крупных пони, но в большом настоящем манеже, где пахнет опилками и навозом и сосредоточенные люди чистят лошадей проволочными скребками, а у тренера из кармана торчит резаная морковь. У Ханы есть специальная черная шапочка с козырьком и покладистая кобылка, которая не пугается, если рядом взрослые лошади уходят в галоп или сбрасывают на землю неумелого седока. Но Хана все равно немного боится и держится скованно и неловко, хотя мне кажется, что постепенно у нее получается лучше, свободнее и ровней.
В этот раз Мурад поехал с нами в манеж. Он родился в Москве, но бабушка из Дагестана перед сном рассказывает ему сказки про лошадей. Лошадей из сказок он не боится вовсе, они уносят героев в небо, увозят сокровища и невест, а плохих людей уносит шайтан, если они обижают слабых или, например, не слушаются бабушек. Шайтана Мурад не боится тоже, потому что в него не верит, он вообще совершенно современный мальчик с компьютером и игровыми приставками, на которые у него нет времени, потому что он занимается большим теннисом.
Мы зашли в конюшню, и он подтянулся, словно подрос слегка, на его лице зашевелились не только ноздри, но и брови и уши, как будто он сам жеребец, и, оставив нас переодеваться, он безошибочно двинул в манеж на звук, и только когда он у бортика встал на цыпочки, я вспомнил, что Мурад, в сущности, еще очень маленький мальчик.
— Мурад большой! — спорит Яков, склонность которого не нужно искать, надо только придумать ей применение: Яша любит машины. Не машинки, как всякий в четыре года, хотя и их тоже, а Машины, с большой буквы М — Мерседес и с большой буквы Б — БМВ, ну и все остальные тоже. Он способен сидеть в них часами, особенно за рулем, отличать их не только по знаку, но и по силуэту, и, как неизбежное следствие этой своей любви, он практически выучил правила уличного движения и даже звания постовых.— Когда я еще немного подрасту, я буду сразу водить машину. Я знаю. Я подготовился.
Мурад к лошадям подготовлен не был. Всю первую часть занятий, пока Хана чинно переступала своей кобылой, у края площадки меняя курс, он смотрел на манеж остановившимся взглядом и ни слова не говорил, а когда случился маленький перерыв, он повернулся ко мне и тихо, безо всякой лихости теннисного чемпиона, спросил: можно? И хотя я очень боялся травм и разговора с Мурадом-старшим, отказать ему все-таки не смог, и мы договорились с тренером на пять минут. Ему подобрали самую смирную лошадь, дождались, пока в манеже больше никого не осталось, и Мурад с бортика вставился в стремена и на секунду на них застыл. А потом поехал. С ровной спиной, с упором в коленях, поднимая корпус в такт лошадиному шагу, не так, как будто он ездил верхом всю жизнь, а так, как ездили все Мурады, все поколения до него. Хана обрадовалась и захлопала в ладоши, тренер одобрительно повел головой, и тогда Мурад словно очнулся, скорчил Хане смешную рожу и сказал тоже родившейся в дымной Москве лошади что-то такое, отчего она перешла на рысь и, сделав пару больших кругов, послушно остановилась.
Мы поехали домой. Усталые дети тихо сидели сзади, машины разных марок сигналили впереди. Я думал про врожденные склонности и таланты, про занятия музыкой и про воспитание лошадей. И только отдавая Мурада папе, я глуповато спросил: ну что, тебе понравилось? — Ага.— Хочешь заниматься конным спортом? — Неа,— сразу сказал Мурад, поправляя на лямке чехол с ракеткой.— Нет, спасибо, там все понятно. Пока, Хана, я позвоню.