После надежды и отчаяния

рассказывает Рита Русакова

При желании можно через всю жизнь Людмилы Петрушевской провести отдельную от писательства линию актрисы и певицы и начать даже не с эстрадного театра МГУ, а с хождения по куйбышевским дворам военного времени, где "я пела свои песенки вроде малолетней Эдит Пиаф", или с новогоднего концерта в детском доме: "Меня нарядили цыганкой, я пела, сидя на полу, в хоре "ляй-ляй-ляй" в цветастых юбках и в платке, а на моей тощей груди висело ожерелье из стеклянных елочных бус". Ее сравнивают с тулуз-лотрековскими клоунессами, но в своих огромных самодельных шляпах, в черных перьях марабу Петрушевская и сейчас больше всего похожа на ребенка, нарядившегося в старинное тряпье, найденное в глубине шкафа,— и не потому даже, что эти шляпы такие огромные, а потому, что она так воодушевлена самими этими нарядами, словно верит, как верят все дети, что переодеться — значит превратиться.

Под свой оркестр Петрушевская поет шлягеры ХХ века — французские, польские, немецкие, итальянские, цыганские, английские — сначала на языке оригинала, а потом в собственном переводе или, скорее, в собственном вольном варианте. Она не выискивает что-то малоизвестное или забытое, а переиначивает общеизвестное и "Жизнь в розовом свете" той же Пиаф, и "Беса ме мучо", и "Последнее воскресенье", и "Лили Марлен" поет по-своему, словно говоря: а вот теперь послушайте, как я вам это спою, какую историю я вам расскажу на эту мелодию. И здесь, при всей детскости и трогательности сценических номеров, мы узнаем ту самую нечеловеческую способность настоять на своем, которая создала ее книги.

Потому что, какие отдельные певческо-актерские линии ни проводи, "Кабаре" Людмилы Петрушевской невозможно смотреть и слушать, не вспоминая постоянно о ее писательстве — отмечая все сходства и отличия между тем человеком, который поет на сцене песенки о недостижимом счастье, и тем, который об этом же недостижимом счастье написал столько страшных историй. Тщетность погони за счастьем и в прозе, и на сцене одна и та же, но вместо надрывной непрерывности прозы Петрушевская на сцене с наслаждением дробит фразы на слова, а слова на слоги, выговаривает иностранное по-русски и русское по-иностранному. И главное — именно ее проза невидимо соединяет исполняемые ею невинно-трогательные песенки с настоящим кабаре, каким оно было в Париже конца 1890-х или в Берлине 1920-х. Потому что главная черта кабаре — не странность певицы и не театральность исполнения, а презрение к буржуазии, к тем, кто хочет остаться сытым и добродетельным. Этим презрением пропитана каждая прозаическая строчка Петрушевской, и своей прозой она уже раз и навсегда открестилась от чистой публики, отобрала себе в читатели и слушатели публику более смиренную — и вот перед ней уже может позволить себе быть на сцене просто смешной, трогательной и доброй.

Московский международный дом музыки, 3 марта, 19.00