Премьера театр
Российский Молодежный театр, рекордсмен московского сезона по количеству премьер, выпустил едва ли не самую ожидавшуюся из них — новый спектакль двукратного лауреата "Золотой маски" за режиссуру Миндаугаса Карбаускиса "Ничья длится мгновенье". Рассказывает РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.
Миндаугас Карбаускис, один из самых авторитетных режиссеров Москвы, прервал паузу, длившуюся два года. Нет ничего удивительного в том, что его новую работу ждали: хороших молодых режиссеров в городе наперечет, и молчание любого из них существенно обедняет театральный пейзаж. Возвращение обещало стать событием: во-первых, прежде обретавшийся в театральном холдинге Олега Табакова, режиссер перешел под крыло худрука РАМТа Алексея Бородина, во-вторых, был выбран небанальный материал — впервые изданный в Советском Союзе еще больше сорока лет назад роман в прошлом литовского, а ныне израильского писателя Ицхокаса Мероса. Роман о жизни и смерти евреев в гетто во время Второй мировой и о шахматной игре.
На большой сцене РАМТа сценограф Анна Федорова выгородила привычное для господина Карбаускиса (его лучшие спектакли рождались именно на малых сценах) камерное пространство: несколько зрительских рядов и сцена-помост, на которой помещается лишь длинный стол со стульями и семь подрамников, на которых стоят демонстрационные шахматные доски. Весь спектакль уподоблен шахматной партии — той самой, что комендант гетто Шогер предлагает сыну Авраама Липмана Иссаку. Выигрыш молодого еврея будет означать его смерть, проигрыш — его жизнь, но и страдания детей гетто, которых должны депортировать. Лишь ничья спасет (вернее, как мы понимаем, отсрочит смерть) всех, и Липманов, и других детей.
Спектакль Миндаугаса Карбаускиса сух и нарочито бесстрастен: в нем нет ни кровинки, ни слезинки, ни вскрика, ни единого страдальческого жеста. Если не понимать текста, только свастика на повязке немца да желтые звезды на одеждах евреев могут выдать трагизм происходящего, иначе можно подумать, что актеры на сцене погружены в какую-то нордическую семейную драму с мутноватыми подтекстами. На самом же деле речь идет об истреблении народа, представленного одной семьей. Одна из дочерей Авраама приносит с воли партитуру оперы Галеви "Жидовка" — и это стоит ей жизни. Другую дочь укрывает у себя литовская семья, но все трое потом будут повешены. Сын Авраама Касриэл сам накладывает на себя руки — он боится, что не выдержит пыток и выдаст фашистам тайны подпольщиков. Еще одной дочери, Рахиль, суждено на себе узнать, что такое нацистские эксперименты с детьми...
Герои "Ничьей..." двигаются точно шахматные фигуры: иногда они могут застыть, точно перед очередным ходом, иногда скользнуть, будто по полуопустевшей игровой доске, потом исчезнуть с этой доски. Ясно, что здесь бесполезно задавать вопрос, кто же переставляет "фигурки", кто бросает людей в столь чудовищные обстоятельства. Бессмысленно взывать к небесам. Родство человека, оставленного небесами, с его собственной смертью не раз становилось главной режиссерской темой Миндаугаса Карбаускиса. Кроме того, режиссер всегда избегал резкостей, открытого проявления эмоций. И на таком материале как "Ничья длится мгновение" можно бы только приветствовать стремление к сдержанности, боязнь пафоса, отсутствие "еврейского колорита", а главное — готовность нажать на тормоз всякий раз, когда по всем правилам чувствительности нужно хорошенько вдавить газ.
Однако в спектакле РАМТа торможение пошло не на пользу. Спектакль господина Карбаускиса превращается в ритмическое и эмоциональное испытание для зрителя — именно потому, что никак не удается найти в нем никакого чувства, а хирургическая бесстрастность истории вскоре просто наскучивает. Возможно, причиной тому и некоторые существенные актерские промахи. Самый досадный из них — комендант Шогер в исполнении Степана Морозова. Про его героя ничего толком не понятно. И если отсутствие взаимодействия между другими персонажами отчасти можно извинить структурной фрагментарностью спектакля, необходимостью рассказать несколько историй, происходящих с разными людьми, то неясность характера придумавшего дьявольский шахматный матч фашиста обессмысливает долгожданную кульминацию спектакля.
Приведя игру к столь желанной ничьей, Исаак Липман, как мы узнаем в финале спектакля, все-таки выбирает победу в партии, то есть смерть. У Миндаугаса Карбаускиса нельзя понять, зачем же он это делает. Конечно, жертва молодого человека несет символический смысл — это его моральная победа над злом. Но для того, чтобы мы по-настоящему прочувствовали высокий смысл человеческой победы Исаака, между палачом и жертвой к этому моменту должно быть создано сумасшедшее напряжение. А между ними ничего не создано. Важная тема безо всякого нового содержания — разве это не формула конъюнктуры? Патовая ситуация на сцене, созданная режиссером, никак не разнообразит игру и приводит к ничьей, растянувшейся не на мгновенье, а на два тоскливых часа.