Выставка живопись
В Инженерном корпусе Третьяковской галереи открылась ретроспектива Михаила Одноралова. Это первая персональная выставка художника в России после его эмиграции в Америку: здесь собрано более шестидесяти картин начиная с 1960-х, из Третьяковки их повезут в Русский музей. За возвращением московского нонконформиста наблюдала АННА ТОЛСТОВА.
Михаил Одноралов уехал в США в 1980-м и за прошедшие тридцать лет на родине успел превратиться в неизвестного художника. То есть о нем все слышали, но мало кто видел. Слышали, что он был борец за легализацию неофициального искусства, не менее активный и упорный, чем Оскар Рабин. В середине 1970-х устроил ряд крупных квартирных, как их тогда называли, "просмотров" (по его собственным подсчетам, на каждый такой просмотр, проходивший одновременно в нескольких мастерских, приходило порядка 50 тыс. человек) и пробил пару официально разрешенных выставок, в том числе и легендарную в доме культуры ВДНХ осенью 1975-го. Там широкая публика впервые столкнулась с настоящим перформансом: группа "Гнездо" сосредоточенно высиживала яйца в огромном гнездовище, высмеивая абсурдность ситуации, когда неофициальных художников загнали на сельскохозяйственную выставку.
Сам же Михаил Одноралов показал на ней чуть ли не первую в отечественном искусстве инсталляцию: прямо в экспозиции среди картин висело пальто с шарфом и табличкой "Руками не трогать", предназначенной для уборщицы, которая все норовила сдать его в гардероб. И хотя "Пальто Одноралова" возникло в результате организационных споров, чтобы заткнуть дыру на стенде и утереть нос идеологическим противникам, оно обросло мифологией и превратилось в эдакое знамя андеграунда. На третьяковской ретроспективе "Пальто", оригинал которого давно сгинул, реконструировали — оно висит в окружении архивных фотографий с мест боевой славы, где художники, все как один длинноволосые и бородатые, в залах с почти шпалерной из-за тесноты развеской.
В самом начале каталога помещен перовой рисуночек Роберта Фалька, изображающий угловатого отрока с тонким профилем. Это портрет Михаила Одноралова в 1957-м, ему тринадцать: Фальк, на которого молилась вся диссидентствующая Москва, был другом дома и первым учителем. В середине каталога помещена беседа Михаила Одноралова с Соломоном Волковым, который уж если с кем и беседует, так не иначе как с Шостаковичем, Баланчиным или Бродским. После всего этого на выставку идешь с трепетом, предвкушая нечто масштабное и невообразимо радикальное. Но ничуть не бывало.
Никаких объектов и инсталляций: ведь "Пальто" было всего лишь эксцессом. Сплошь живопись в удивительно мелодичной, радующей глаз голубой гамме — насчет Одноралова коллеги частенько ехидничали, что вот опять он пришел и скупил всю синюю краску, какая была в худфондовских лавках. Живопись эта отличается чрезвычайной интеллигентностью не только в том смысле, что с ней приятно общаться, но и в том, что она невольно демонстрирует высокую культуру живописной речи. Так что и фирменная голубизна, кажется, взялась неспроста и отсылает не то к Кандинскому, не то к Петрову-Водкину. Чаще всего однораловская живопись принимает форму натюрморта, жанра аналитического и аполитичного, то есть, с точки зрения партийных идеологов, подозрительного и уклонистского.
В 1960-е годы в композициях, стремящихся к фальковской красочной маэстрии, обнаруживалась любовь к "бубновым валетам", Сезанну, Матиссу, Модильяни и Моранди, из круга которых художник не может вырваться так же, как не может вырваться из круга вещей — бутылок, консервных банок, горшков с цветами, составлявших предметный мир его постановок. В 1970-1980-е натюрморты делаются более рассудочными, стерильно-холодными, метафизическими, в них теперь все чаще попадают обломки антиков, выдавая влияние других кумиров — Де Кирико и Магритта. Ну а 1990-2000-е — это время новой сюрреалистической манеры и нового большого цикла картин-коллажей, где в безвоздушном пространстве из абстрактных синих и желтых плоскостей зависли фрукты, куклы, обнаженные девочки-подростки — не то Алисы, не то Лолиты, а вверху обязательно вклинивается кусок с писанными по фотографии домами Манхеттена, так напоминающими старый Арбат. И это, кажется, пик радикальности, к которому Михаил Одноралов пришел в ходе своей долгой натюрмортной эволюции: жонглировать цитатами из послевоенной абстракции, гиперреалистов и Бальтюса, подпуская кэрролловского алогизма и набоковской эротики.
Здесь трудно избавиться от ощущения, что всей своей подрывной силой нонконформизм, в сугубо художественном смысле ничего революционного в себе, увы, не таивший, был обязан непроходимой тупости властей, которые хватались за дубинку при виде каждой иконки или по-магриттовски расколотой чашки, вписанной в натюрморт. И нарывались на геройство подпольщиков вроде Михаила Одноралова (в миру, между прочим, благополучного члена МОСХа и сотрудника Художественного комбината), готовых лезть на рожон во имя свободы творчества. И если что-то и роднит наших нонконформистов с западным поколением 1968 года — так не само искусство, а этот романтический, баррикадный идеализм.