Последний роман Антона Уткина продолжает традиции русской классики, оставаясь при этом примером актуальной словесности.
Антон Уткин стоит немного в стороне от современного литературного процесса. Он начал с исторического романа "Хоровод", написанного так, словно автор прошел курс писательского мастерства у Лермонтова и Толстого. Затем были "Самоучки", "Великий Гэтсби" по-новорусски. А потом он оттачивал стиль в рассказах, которые, один другого краше, оседали в толстых литературных журналах. И вот, наконец, он вернулся, чтобы высказаться о 1990-х. Правда, о 1990-х уже высказались все писатели — и на их фоне автор "Крепости сомнения" неизбежно выглядит наивным идеалистом. Он говорит о призвании, сокрушается, что жертвы, принесенные в прошлые эпохи, могут оказаться, да и уже оказываются напрасными. Достаточно посмотреть, по какому принципу он сортирует своих героев: однокурсники Илья и Тимофей, которых поначалу отличают друг от друга лишь разные пропорции цинизма и романтизма в отношении с женщинами, затем авторским усилием расщепляются на две сюжетные линии именно потому, что один сделался бизнесменом, а другой худо-бедно продолжает работать "по специальности". Героям Антона Уткина всегда очень везет на случайные письменные свидетельства. То клочок бумаги с умными строчками попадется, то обрывок стиха долетит. Именно историку Тимофею попадается черная тетрадка, забытый дневник белогвардейского офицера, источник притягательных загадок и находка для фантазера. В тетрадке любовное послание, видимо, так и не переданное адресату, и набор таинственных словосочетаний: "разъезд "Терпение", форт "Безмятежность", Крепость сомнения".
Роман Уткина, наверное, не показался бы столь вызывающим, если бы наши авторы (Прилепин, Елизаров, Садулаев и другие) находились на том же уровне владения русским языком и так же свободно обращались к наследию русской литературы. Самое неожиданное, что постепенно проявляющаяся в "Крепости сомнения" перекличка с "Войной и миром" не выглядит нарочитой. Это не пародия и не игра, а именно развитие традиции во всем ее многообразии. Илья и Тимофей смотрятся эдакими Андреем Болконским и Пьером Безуховым, у них есть и свое высокое небо, и свой Аустерлиц, и свои сомнения, крепкие, как корабельные канаты. Традиционные описания природы приходятся на крымскую линию романа. "Дворянскую" Москву представляют всевозможные московские клубы, расплодившиеся в 1990-е. А героини соперничают за право называться Наташей или Элен. "Мысль семейная" в романе почти не получает продолжения, герои не торопятся ставить штамп в паспорте, зато автору, явно отдавшему что-то свое и Тимофею, и Илье, удаются и страницы, написанные как бы от лица кокетливых Вероник и Марианн. Истории молодых людей 1990-х, переплетаясь, обращаются даже не к будущему, а к прошлому. За сюжетную линию "войны" в романе отвечает тот самый офицер с тетрадкой,— его размышления, его последний смертельный поход нужны были не столько для выпячивания "белой" темы, сколько для очередной демонстрации верности тому хорошему русскому языку, который в представлении автора сохранили эмигранты первой волны. Уткинский консерватизм при этом вполне здоровый, без слишком хорошо знакомых по произведениям писателей псевдопатриотического лагеря почвеннических завываний: роман вполне читабельный, готовый бестселлер. Однако чувствуется, что автор к концу "нулевых" так и остался в давно заданной "Хороводом" и "Самоучками" парадигме. И было бы хорошо, если бы наша действительность сдвинулась в заявленную им "наивно чаемую" сторону, хотя бы ради того, чтобы посмотреть, на какие еще кульбиты способна русская реалистическая проза.
Антон Уткин. Крепость сомнения. М.: АСТ, Астрель, Полиграфиздат, 2010.