Выставка современное искусство
В Московском музее современного искусства (ММСИ) в Ермолаевском переулке открылась выставка Леонида Тишкова "В поисках чудесного", сделанная совместно с "Крокин-галереей". На первой ретроспективе создателя даблоидов, водолазов и Вязаника, автора учебного пособия "Как стать гениальным художником, не имея ни капли таланта", чудака и сказочника побывала АННА ТОЛСТОВА.
Выставка посвящена голландцу Яну Басу Адеру и названа в память его последнего проекта, когда в 1975-м на крохотном паруснике он отправился через Атлантику — больше его никто не видел, но многим хочется верить, что человек, сделавший смыслом своего искусства художественную неудачу, каким-то чудесным образом спасся. Впрочем, Леонид Тишков с полным правом мог бы посвятить выставку и другим романтикам. Гансу Христиану Андерсену, например — потому что, долгие годы подвизаясь в литературных жанрах карикатуры и иллюстрации, сам наловчился сочинять волшебные истории про даблоидов, водолазов, стомаков, чурок (никакого расизма — это дальние родственники Пиноккио), "живущих в хоботе" и прочих фантастических существ, выпустил с десяток книг и оказался едва ли не единственным в Москве игроком на сцене contemporary art, которому прощается этот ребячливый и старомодный романтизм. Владимиру Татлину, чью горячую веру в утопию авангарда полностью разделяет, так что даже выстроил из спагетти огромную "Башню Третьего интернационала" для своего макаронного "Ладомира" и, усовершенствовав "Летатлина", отправил красную ножищу даблоида в полет на "Летишкове". И конечно, Йозефу Бойсу, лозунг которого "Каждый человек — художник" добрый доктор Тишков (он и правда закончил мединститут) пропагандирует всем своим творчеством, собственной персоной воплощая миф о гении-самородке и хирурге-знахаре, что врачует человечество (он и правда занимается арт-терапией) при помощи искусства. По правилам мифа его ретроспектива и построена.
Обыграв многоэтажную структуру ММСИ в Ермолаевском, экспозицию превратили в модель мифологической вселенной с нижним, срединным и верхним мирами. В этом развесистом мировом древе перемешаны, вопреки обычной ретроспективной хронологии, все периоды и все техники: шитые и вязаные объекты, световые инсталляции, виртуозные рисунки черной тушью, картины, фотографии, видео — каждая глава тишковского эпоса, как правило, излагается мультимедийным языком. В результате все проекты плодовитого сказочника встали на свое законное место, чтобы сложиться в удивительно цельный образ художника.
Нижний мир руководствуется законами сюрреалистического визионерства и льюис-кэрроловского абсурда. Он населен даблоидами, чьи самодостаточные, как гоголевский Нос, красные ноги уверенно попирают землю, и "живущими в хоботах", где они удобно устроились, не хуже чеховского Человека в футляре. Он оплетен лианами стомаков, "автономно существующих желудочно-кишечных трактов с нижними конечностями в прямой кишке", а в его глубинах блуждают, как слепцы у Брейгеля-старшего, водолазы. Здесь обнаруживается медицинская природа фантазий доктора Тишкова — не в смысле их болезненности, а в смысле визуального родства с анатомическими атласами и кунсткамерами из заспиртованных органов, которые, как известно, вдохновляли не одного сюрреалиста. В этом органическом мире все кишкообразные стомаки, водолазы и даблоиды словно бы срослись друг с другом единой мировой пуповиной, а "Анатомическая карта России" изображается в виде чудовищного андрогинного организма, где Уральский хребет скрепляет его мужскую (Азия) и женскую (Европа) половины.
В срединном мире пуповина оборачивается нитью, свитой из материнских платьев и хранящей родовую память. Сам художник выступает тут мифологическим персонажем, Вязаником, чей костюм его мать, учительница из уральского городка Нижние Серги, связала крючком из разрезанных на нити обветшавших нарядов, как вяжут в деревнях ковровые дорожки. Это старинное народное отношение к одежде, которую передают от родственника к родственнику, пока вконец износившееся тряпье не пускают на коврики, осмысляется в биолого-мистическом духе. В прорехах дедовского ватника проглядывают фотографии членов большого семейства Тишковых, платья покойной матери пущены на утробные клубки, опутывающие карточки из семейного альбома, из фамильных запасов пуговиц выложена мозаика с Богоматерью Орантой — этот личный фольклор цепляет той же щемящей сентиментальностью, что и интимно-биографические проекты Софи Каль.
Ну а верхний мир — пространство чистого романтизма, где одинокая лыжница Сольвейг бежит мимо зеркального озера по соляным сугробам, хлебные человечки блуждают среди макаронных архитектонов, проунов и лестниц в небо при свете макаронного солнца, а из дырочек в обувных коробках сияют звезды. Сам же чудак-художник — в фото и видеоперформансах — предстает крылатым ангелом в зимней пустыне, ловит "частную" неоновую Луну и наматывает на лыжах по заснеженной крыше своей мастерской квадраты во славу Малевича.
Зал последнего, верхнего этажа предваряют ранние тишковские картины в духе этакого "малогрузинского" мистического сюрреализма про человека в костюме и галстуке, у которого вдруг прорезались крылья и которого теперь никак не привязать к земле. Эта живопись, пожалуй, даже более интимная, чем вязанье из платьев матери. Живо представляешь себе молодого доктора Тишкова, все что-то рисующего на рецептурных бланках, все листающего анатомические атласы и изнемогающего от нереализованного артистизма. Медицина здесь явно была бессильна — оставалось надеяться на чудо.