"Люди, желающие обличать"

"У нас мало травли негодного"

Задумались ли вы когда-нибудь, почему небольшой, пусть и считавшей себя могучей, кучке большевиков удалось захватить власть в такой огромной стране, как Россия? А затем сохранить господствующее положение в то время, когда подавляющее большинство населения испытывало к ним если не ненависть, то острую неприязнь.

Самые простые ответы на этот вопрос известны давно. Ленинцы в 1917 году подняли власть из грязи, куда ее уронили не способные взять под контроль ситуацию в стране либерально-социалистические кабинеты министров, неоднократно менявшиеся и известные как Временное правительство.

Кольцо фронтов, которыми внутренние и внешние враги собирались задушить молодую советскую республику, оказалось недостаточно жестким и прочным. Европейские страны устали от продолжительной и изнуряющей мировой войны и не захотели, да и не смогли бы организовать серьезную карательную экспедицию против кремлевского мечтателя и его окружения. А среди внутренних врагов отсутствовала элементарная согласованность действий, подрываемая ко всему прочему бесконечными политическими маневрами большевиков, то мирившихся, к примеру, с батькой Махно, то воевавших с ним.

Прибавьте к этому то, что большая часть вооружений и резервов царской армии досталась большевикам. А с помощью принудительной мобилизации они сумели получить превосходство над всеми противниками не только в отдельных видах вооружений, но и в живой силе, а также в количестве и качестве командного состава.

Однако все это было во время Гражданской войны. Но после 1921 года, после объявления новой экономической политики и оживления частной инициативы, многим казалось, что большевистской власти вот-вот придет конец мирным путем. В коммунистической верхушке шла ожесточенная борьба группировок за первенство, что явно не способствовало укреплению нового строя. Пропагандистским лозунгам о народном счастье перестали верить рабочие и крестьяне, а представители свергнутых классов начали мало-помалу возвращаться во властные структуры. Ведь собственных, идейно преданных специалистов и управленцев катастрофически не хватало, а многие из тех, что были, с умопомрачительной скоростью стали приобщаться ко всем радостям жизни, обуржуазиваясь и обюрокрачиваясь. Ввиду чего коррупция приобретала невиданные до революции масштабы.

По существу, в Стране Советов происходило постепенное возвращение к прежним порядкам, называемое большевиками ползучей контрреволюцией, скорость и масштабы которой ограничивались лишь чекистами, с помощью запредельной жестокости державшими в страхе действительных и потенциальных врагов большевистской власти. Но этот эффективный карательный аппарат имел серьезный недостаток: с самого своего основания он стал государством в государстве. В информационных сводках о положении в стране события излагались в выгодном руководству ВЧК-ГПУ-ОГПУ ключе. И получалось, что инструмент власти временами превращался в инструмент влияния на принятие решений большевистской верхушкой.

Именно поэтому у руководства появилась насущная потребность в альтернативном источнике информации. Точнее, в изменении и развитии того источника информации о делах в отдельных деревнях и на отдельных заводах, которыми Ленин к тому времени пользовался уже много лет.

Ильич позаимствовал идею у земских деятелей второй половины XIX века. Борцы за народное благоденствие старались заполучить для своих изданий подлинно народных авторов — сельских корреспондентов, пишущих о насущных проблемах деревни. Это помогало приблизить сельскохозяйственные газеты и журналы, что называется, "к земле", а также привлечь к ним читателей из крестьян.

Ленин, как истинный борец за интересы пролетариата, использовал тот же метод в издававшейся им газете "Искра". В 1904 году он писал об условии, без которого "грош будет цена печатному органу": "Давайте пошире возможность рабочим писать в нашу газету, писать обо всем решительно, писать как можно больше о будничной своей жизни, интересах и работе".

А уже после революции, в 1918 году, Ленин решил использовать информацию с мест еще и как средство борьбы с недостатками:

"У нас нет деловой, беспощадной, истинно революционной войны с конкретными носителями зла. У нас мало воспитания масс на живых конкретных примерах и образцах из всех областей жизни, а это главная задача прессы во время перехода от капитализма к коммунизму. У нас мало внимания, огласки общественной критики, травли негодного, призыва учиться хорошему".

И советские газеты по призыву вождя мирового пролетариата развернули работу с рабочими и сельскими корреспондентами, называвшимися теперь в соответствии с духом времени рабкорами и селькорами. Однако на первых порах дело пошло не слишком успешно.

"Известно, кто на предприятии пишет в газеты"

Проблема заключалась прежде всего в том, что рабочие массы абсолютно не интересовались ни советской агитацией на живых примерах, ни советскими газетами. Николай Спиридонов, рабкор "Правды" с московской ткацкой фабрики, принадлежавшей до революции Эмилю Цинделю, писал в феврале 1922 года:

"Газетами интересуются или их читают очень небольшое число рабочих, а что касается женщин, то вместо того, чтобы интересоваться газетой, издают свою устную местную ежедневную газету с разными сплетнями, былицами и небылицами и читают ее так хорошо, что иногда дело доходит чуть не до драки".

Но еще более серьезной проблемой оказалось нежелание пролетариев и крестьян писать правду об окружающей жизни. С одной стороны, традиция писания челобитных существовала всегда. Но с другой — жизнь в крестьянской общине, откуда в основном происходили и рабочие, приучила к круговой поруке и невыдаче своих. Так что хотя обиженные и желающие написать правду-матку время от времени находились, очень скоро они становились в своих селах и заводских коллективах настоящими изгоями. Причем от соседей и коллег рабселькоров не защищали никакие псевдонимы. Сестра Ленина и ответственный секретарь "Правды" Мария Ильинична Ульянова писала:

"Туго втягиваются в участие в газете рабочие. Часто они боятся. Боятся писать в своей рабочей газете! Дико это звучит, но это факт. И эта боязнь имеет за собой некоторые основания. Нередки случаи, когда рабочего корреспондента, если он касается больных сторон жизни завода или фабрики, начинают травить, сторониться, отравляют его существование мелкими придирками. Это в лучшем случае. А в худшем? В редакции "Правды" есть немало примеров, когда ее рабочих корреспондентов гнали с фабрик. Иногда после долгой борьбы их удавалось вернуть, но бывали и такие случаи, когда нежелательных рабочих подводили под сокращение штатов, и делалось это так шито-крыто, что комар носа не подточит".

В конце концов коммунистов стали отряжать в рабселькоры партийные ячейки. А постыдность поручения оправдывали революционной необходимостью. Тот же рабкор Спиридонов писал:

"Как это ни печально, но надо сознаться, что участь нас, корреспондентов-рабочих, работающих на местах, одна из самых печальных. Когда он пишет что-либо хорошее о своем предприятии или хвалит свою администрацию, то им довольны. Но вот он помещает в газете заметку о неправильных действиях и поступках своей администрации, пусть даже и под псевдонимом (администрации большей частью известно, кто на предприятии пишет в газеты, так как это большей частью выделенный ком. ячейкой), тут против несчастного поднимается настоящая травля... И вот, я спрашиваю редакцию газеты "Правда", что делать в таких случаях? Или уйти совсем со сцены, несмотря на то что есть желание работать, или же работать, зная определенно вперед, что тебе отомстят и не нынче завтра найдут предлог убрать куда-нибудь подальше".

Газета пообещала ему помощь и защиту, и Спиридонов продолжил разоблачать недостатки. После его статей уволили директора фабрики и председателя фабзавкома, которые вместе с остальным руководством разворовывали и пропивали то немногое, что еще оставалось на стоящем несколько лет без работы предприятии. Но рабкор не останавливался и решил выяснить судьбу пяти кип тканей, бесследно исчезнувших со склада. Причем о своем расследовании рассказал члену фабзавкома Володину, не зная, что тот причастен к краже. Развязка наступила 8 апреля 1922 года.

"Володин,— писала "Правда",— явившись на квартиру тов. Спиридонова, подошел к последнему и сказал: "Ты знаешь, Спиридонов, я тебя убью". Не подозревая ни в чем Володина, Спиридонов ответил: "Ты шутишь, что ли?" Но это была не шутка. Володин тут же вытащил револьвер и произвел в тов. Спиридонова выстрел, перебив ему верх легких и раздробив позвоночник. На фабрике забили тревогу, собрался рабочий люд, который старался оказать помочь жертве. Но убийца, по-видимому, считал свою жертву (так в тексте.— "Власть") незаконченной. Он продолжал топтать сапогами, ругать разной бранью и издеваться над лежащим под его ногами, облитым кровью мучеником".

Потом Володин стрелял в пытавшихся помочь рабкору товарищей, пытался выстрелами прогнать приехавшего следователя и не давал отправить Спиридонова в больницу, где тот скончался на четвертый день. К суду, который широко освещался в газетах, кроме Володина привлекли бывших руководителей фабрики как соучастников и вдохновителей. Но результат процесса не удовлетворил ни сотрудников "Правды", ни высокое партийное руководство. Обвиняемые получили от года до пяти лет заключения. А один и вовсе отделался легким испугом: "Принимая во внимание чистосердечное раскаяние и болезненное состояние (алкоголизм) Ермакова, от наказания его освободить".

М. И. Ульянова писала:

"Трибунал, рассматривавший дело об убийстве т. Спиридонова, не поставил его во всем его полном объеме, во всем его огромном общественном значении. Дело сужено до рамок фабрично-заводской рабочей свары, во время которой один нервно-расстроенный пролетарий убил другого. Отсюда и приговор необычайно мягкий: за преднамеренное убийство, подготовлявшееся с дьявольской настойчивостью в гнусно-корыстных целях, всего пять лет заключения".

После нового процесса подсудимые получили от восьми до десяти лет с последующим поражением в правах. А также были лишены права смягчения приговора по амнистии. Но это был отнюдь не главный результат истории с убийством рабкора Спиридонова. Ожидал кто-то из большевистского руководства такого эффекта или нет, но факт оставался фактом: многие сельские советские работники и руководители предприятий узнали, что рабселькоры побаиваются и что их можно прижать, чем повсеместно и занялись. Но загнанные в угол рабселькоры разозлились настолько, что стали все более и более активно писать — настолько активно, что газеты перестали справляться с потоком их сообщений. А многие местные издания были настолько тесно связаны, как тогда говорили, с переродившимися окружными и губернскими руководителями, что оставляли информацию рабселькоров без публикации и рассмотрения.

"Метод борьбы со злом селькорами фактически обанкротился"

Картина стала совсем иной после образования в 1923 году прокуратуры Верховного суда Союза СССР и аналогичных органов в союзных республиках.

"Одним из источников информации,— говорилось в циркуляре старшего помощника прокурора республики Николая Крыленко,— является наша газета, и прежде всего ежедневная. Поэтому предлагается внимательно следить за всеми сообщениями с мест в "Известиях ЦИК ССР и ВЦИК", "Правде", "Бедноте", "Крестьянской газете" и др. органах печати, назначать срочное расследование во всех случаях нарушения революционной законности, имевших, по сообщению газет, место в районе деятельности обл. и губпрокуратуры, и уведомлять о результатах расследования отдел прокуратуры и редакцию газеты, в которой было помещено соответствующее сообщение".

А в 1925 году прокурор В. Мокеев писал уже без обиняков:

"Имея в виду, что институт селькоров выполняет фактически подсобную для прокуратуры работу, значение которой в связи с твердым курсом на революционную законность особенно велико, представляется безусловно необходимым, чтобы местная прокуратура установила с селькорами тесную связь, в нужных случаях оказывая селькорам поддержку и защиту".

А если селькор сомневался, то писал в журнал "Селькор", где ему в разделе "Почтовый ящик" отвечали: "С/к Смирнову (Тверская губ.). Вы делаете правильно, посылая свои заметки сначала следователю".

По существу, прокуратура в связке с рабселькорами превратилась в спецслужбу с функциями, пересекающимися с задачами ОГПУ. Дублировали чекистов и сотрудники газет, собиравшие все сообщения рабселькоров и составлявшие из них сводки о положении в уезде, округе или губернии и отправлявшие их в ЦК. Конфликт интересов стал особенно заметен во время расследования дела об убийстве селькора Григория Малиновского в селе Дымовка Ново-Одесского района на Украине.

История эта мало чем отличалась от подобных же историй, происходивших по всей стране. В одном доме жили с семьями два брата — Григорий и Андрей Малиновские. А в селе и округе всеми делами заправляла группа товарищей, имевших кроме богатого партийного не менее богатое дореволюционное уголовное прошлое. Получив власть, они принялись обогащаться хорошо знакомыми всем способами — разворовывали бюджетные деньги, подделывая документы, и обирали под разными предлогами окрестных крестьян. К примеру, собрали большое количество зерна в помощь голодающим Поволжья и засыпали его в собственные закрома, а часть потом продали на рынке.

Жизнь шла вполне спокойно и размеренно, пока доведенный поборами до крайней бедности Григорий Малиновский, разозлившись, не подался в селькоры. Он стал писать в газеты обо всех нарушениях и недостатках. В результате председатель сельсовета лишился своего хлебного поста, а вскоре умер. Досталось от Малиновского и другим представителям сельской элиты. Естественно, остальные деревенские руководители не стали сидеть сложа руки, ожидая, пока очередь дойдет и до них. Часть из них состояли агентами ОГПУ, и они сообщили местным чекистам, что Малиновский — бывший бандит и до сих пор связан с бандами. На этом основании его обложили налогами как кулака, по повышенной ставке. Малиновский принялся доказывать, что имеет такое же хозяйство, как и брат, но должен платить в восемь раз больше. И в результате нажил еще одного врага — Андрея Малиновского, чем тут же воспользовались недовольные селькором односельчане и начальники. Они уговорили Андрея убить брата, пообещав, что расследования не будет. 28 марта 1924 года тот из обреза застрелил брата, и поначалу все шло так, как и рассчитывали заговорщики. Местный милиционер Стецун произвел обыск у вдовы Григория Малиновского, по ходу которого украл ее украшения, и составил протокол, что произошла ссора между известным бандитом и его подельниками. Того же мнения придерживалось и следствие до тех пор, пока измученный совестью Андрей Малиновский не признался в содеянном.

Ход дальнейшего следствия и мера наказания участникам заговора имели не столь большое значение на фоне того, что общественным обвинителем на процессе выступил работник "Правды" с дореволюционным стажем Лев Сосновский. Он раскопал историю с доносами на Малиновского в ОГПУ и попутно выяснил, что вся агентурная сеть местных чекистов — бывшие бандиты и уголовники, которым поверили больше, чем селькору. Кроме того, Сосновский установил, что уполномоченный ОГПУ вопреки всем указаниям не сообщил руководству о смерти селькора. Все это Сосновский написал в опубликованном отчете о процессе. Сказать, что Дзержинский был в ярости, значило ничего не сказать.

Но неожиданно известного близостью к Троцкому журналиста взял под защиту Сталин. В январе 1925 года он писал:

"Говорят, что Сосновский перегнул палку. Но в таких случаях, когда есть общий уклон в сторону официальности, между тем как язвы все-таки кроются где-то там и портят всю работу, в таких случаях перегнуть палку следует. Обязательно следует. Это неизбежно. От этого ничего, кроме плюса, не будет. Конечно, кой-кого обидишь, но дело от этого выиграет. A без некоторой обиды в отношении отдельных лиц мы дела не поправим".

В ответ обиженный Дзержинский 15 февраля 1926 года направил в Политбюро записку:

"Печатание в газетах статей, заметок, сообщений об убийствах селькоров, а также отчетов о судебных по ним процессах считаю вредным. Эти сообщения в нашей печати прежде всего организуют силы, враждебные нам, учат их, каких ошибок избегать, чтобы не попасться, и воодушевляют их идти по тому же пути. Мы видим, что, несмотря на репрессии и шум в газетах, количество убийств растет. По-моему, тут нужна совсем не газетная шумиха, а огромная, длительная работа, вытекающая из наших всех резолюций и лозунгов. Репрессии необходимы, но ни их, ни самих убийств не надо рекламировать. Эти убийства говорят о том, что вопрос взаимоотношений с деревней и в деревне серьезно осложнился и обострился и что метод борьбы со злом селькорами требует пересмотра, ибо он фактически обанкротился. Метод обличения в печати без достаточной и необходимой организационной подготовки — это нереальный метод борьбы. Ведь мы знаем, что всюду, чем ниже, тем хуже, масса злоупотреблений, масса произвола. Единоборство самого честного селькора с этим злом может кончиться только его поражением. Здесь необходимо не единоборство, а ряд согласованных длительных мероприятий. Селькоры должны связываться непосредственно или через газету с комиссиями по работе в деревне и с губернскими КК и должны быть не только персонально проверены, но и постоянно инструктированы. Корреспонденции должны быть так составлены, чтобы учесть практический их положительный результат. Сведения, получаемые от проверенного селькора, должны быть всесторонне разработаны с намечением плана, как обновить и улучшить низовой советский аппарат, на кого опереться, кого выдвинуть и т. д. Это огромнейшая текущая работа, которой, по-моему, и ЦК, и обкомы, и ЦКК, и губернские КК должны уделить много сил и внимания. Газетная же шумиха заменить этой работы не в состоянии".

Однако точка зрения Сталина о том, что рабселькоровское стукачество следует всемерно поддерживать, победила. "Эти люди,— писал Сталин в начале 1925 года,— в массе своей впечатлительные, горящие искрой правды, желающие обличать, желающие исправить во что бы то ни стало наши недочеты, люди, не боящиеся пуль,— вот эти люди, по-моему, должны составить один из основных рычагов в деле выявления наших недочетов и исправления нашей партийной и советской строительной работы на местах".

"Рабселькоровское движение принимает уродливые формы"

В 1925 году Верховный суд СССР разослал циркуляр, в котором категорически запрещалось разглашение имен рабселькоров:

"Верховный суд разъясняет, что разглашение должностными лицами имен корреспондентов, а равно содержания заметок, передаваемых ими для расследования, является наравне с разглашением не подлежащих оглашению данных дознания и следствия или сведений, не подлежащих оглашению, уголовно наказуемым преступлением и виновные привлекаются к ответственности по 104, п. "в", или 117 ст. ст. УК".

Виновным грозил или огромный штраф, или до трех лет тюрьмы.

А в следующем году прокурорам поручили оберегать рабселькоров от преследований, затем их освободили от наказания за клевету, а после приравняли по статусу к советским работникам. Так что покушение на рабкора, который, к примеру, состоял членом профсоюза, расценивалось как теракт и грозило высшей мерой социальной защиты.

Так, например, приговорили к расстрелу двух кулаков, ранивших в 1928 году селькорку, как их тогда называли, Акулину Брилеву из Армавирского округа на Северном Кавказе и убивших ее дочь. Саму Акулину потом с почетом возили в Москву и на разные конференции рабселькоров. Многих пострадавших выдвигали на работу в крупные газеты или как минимум выплачивали их семьям значительные компенсации за счет средств или имущества, изъятого у осужденных террористов, покушавшихся на рабселькора. Именно так произошло в деле селькора Василия Сапрыкина, убитого в 1934 году.

"Борьба селькора Сапрыкина с кулацкой бандой Черниковых началась давно,— говорилось в одной из публикаций о деле.— Сапрыкин разглядел враждебную советской власти деятельность Черниковых и вступил с ними в непримиримый бой. Благодаря потере бдительности районных организаций Черниковы сумели занять командные должности в колхозе. Они мстили селькору, штрафовали его, снимали с работы, преследовали семью и даже исключили из колхоза. Но Сапрыкин не сдавался. Видя, что от районных организаций ему не получить помощи, он прибег к помощи "Крестьянской газеты" и в письмах раскрывал проделки врага. Кулаки Черниковы ясно увидели, что селькор Сапрыкин с помощью печати раскроет все их кулацкие дела, и они решили убить селькора".

По приговору суда четверо братьев Черниковых были расстреляны, а отец и вдова селькора получили приличные деньги из конфискованного имущества.

Почет, блага и слава толкали рабселькоров на инсценировку покушений на себя и многочисленные случаи очковтирательства.

"Рабселькоровское движение в пределах губернии,— говорилось в отчете Сталинградской прокуратуры за 1925 год,— за последнее время принимает уродливые формы. Некоторые рабселькоры стремятся изобразить из себя мучеников. Так, например, в Сталинградском уезде Иловликской волости селькор Кочелаев написал корреспонденцию в газету "Борьба", что на него было произведено вооруженное нападение, было произведено 6 выстрелов... Установлено, что ничего подобного не было. В городе было несколько случаев неосновательных жалоб рабкоров на притеснения, которым они подвергаются со стороны руководителей предприятий, в которых они работали, или со стороны живущих в одном с ними доме. В результате расследования, проведенного с исключительной тщательностью, факты не подтвердились... У значительной части рабкоров подозрительность развита до геркулесовых столбов".

Но Сталин продолжал поддерживать рабселькоровское движение, утверждая, что оно дает отличные результаты. "Крестьянская газета", к примеру, рапортовала о достижениях селькоров с 1 января 1925 по 1 марта 1926 года:

"Снято с работы: председателей сельсоветов, председателей волисполкомов и райисполкомов, начальников милиции, нарсудей и пр.— 677 человек; предано суду — 520 человек; наложены различные взыскания на 340 человек; исключено из партии — 128 человек; частных лиц предано суду и пр.— 47 человек, а всего — 2155 человек".

Особенно ценную помощь рабселькоры оказали в 1929 году, когда шла чистка партии и госаппарата. При этом, правда, неуклонно падало количество подтвержденных прокуратурой сообщений как в абсолютном, так и в процентном отношении. Если в 1924 году подтверждалось до 80% информации, то уже к началу 1930-х стало меньше 30%. И отношения рабселькоров с прокуратурой начали осложняться. А рабселькоры вдруг стали писать о непорядках, волоките и взяточничестве в прокуратурах.

Их рвение попытались сдержать строгим контролем со стороны редакций и выдачей заданий на каждый месяц — что, где, как узнавать и о чем писать. Но огромной массой информаторов оказалось не так просто управлять. В 1925 году их насчитывалось 150 тыс. А в середине 1930-х называли цифру 1 млн рабселькоров.

Масса рабселькоров в ходе разворачивавшихся репрессий давала необходимую для выполнения плана по арестам массу доносов. Причем писали они и на редакторов, которые еще недавно ими руководили. И сильно испугали всех советских руководителей низового и среднего звена. А война стала удобным поводом для сворачивания рабселькоровского движения, которое после Победы в прежнем масштабе уже не восстановилось.

В 1957 году его было попытался возродить Хрущев, чтобы получать информацию о том, как выполняются его указания. Однако руководители всех уровней были начеку, и поручение "дорогого Никиты Сергеевича" выполнялось исключительно по отчетам, а на деле работа с рабселькорами практически не велась.

Но это отнюдь не значит, что ценный сталинский опыт не может быть востребован теперь. Свидетельство тому — активность отдельных российских высокопоставленных политиков в интернете, прием жалоб через сеть и тому подобное. Но тем, кто задумает играть в эту игру всерьез, стоит помнить и о тех, кто стал жертвой выращенных своими руками доносчиков.

ПРИ СОДЕЙСТВИИ ИЗДАТЕЛЬСТВА ВАГРИУС "ВЛАСТЬ" ПРЕДСТАВЛЯЕТ СЕРИЮ ИСТОРИЧЕСКИХ МАТЕРИАЛОВ В РУБРИКЕ АРХИВ