Новые злые

Объединив в себе манеру документальной драмы и арт-хауса, сериал "Школа" сделал вчера еще маргинальное в России искусство языком современности.

Андрей Архангельский

Валерия Гай Германика родилась в 1984 году — примерно в эти годы в британском театре состоялись первые эксперименты, получившие позднее название "вербатим" (от латинского "дословно"): драматург монтирует речь других людей, не редактируя их речевой индивидуальности. В России первым и почти единственным представителем этого направления является московский Театр.doc.

Если вы хотите смертельно обидеть представителя новой драмы, скажите ему, что то же самое делал еще Станиславский в начале ХХ века, когда ходил с актерами пьесы "На дне" на Хитров рынок наблюдать за реальными обитателями дна. "Они копировали, подсматривали, подмечали черточки, но ИГРАЛИ,— ответит вам представитель.— А мы НЕ ИГРАЕМ. Мы воспроизводим, дословно цитируем, мы делаем копию и переносим этого персонажа на сцену. Мы не имитируем действительность, а документируем ее". Новое документальное, или действительное, кино строится на тех же принципах: именно фестиваль "Кинотеатр.doc" в середине 2000-х и открыл ученицу Марины Разбежкиной Валерию Гай Германику.

Если подняться чуть выше, мы заметим, что в основе документальной драмы лежит общий интерес литературы и кино 1980-1990-х годов к буквальному, к дословному. Это стремление совпало с очередным кризисом в искусстве, во-первых, и масштабными политическими и социальными переменами в мире, во-вторых. В широком смысле жизнь стала в эти десятилетия интереснее, чем искусство, и искусство, как и всегда, решило слиться с жизнью, раствориться в ней. Однако сегодня оно так глубоко ушло в действительность, так пристально вгляделось в повседневность, что уже непонятно, где разница между художественным образом помойки и помойкой настоящей. Но когда нам говорят, что это самое честное искусство, где роль художника сводится только к тому, чтобы запоминать и записывать — это тоже лукавство. Именно степень подробности, пристальность всматривания художника и являет авторский произвол.

Документальная драма, по сути, является формой социальной критики общества, что для искусства, конечно, не новость, но разница тут в подходе. В начале ХХ века искусство условно делало так: оно вытаскивало социальное зло на сцену или на экран и говорило зрителю: вот, всмотритесь, граждане! Это зло, я его изо всех сил бичую, чтобы всем было видно и чтобы вам стало стыдно!" Примерно после Второй мировой войны как-то все поняли, что обличать впрямую зло бессмысленно, а чтобы искусство было хотя бы убедительным, ему нужно стать как можно менее искусством. С тех пор и до наших дней современное искусство больше не читает морали, не бичует зло и не расставляет акценты: оно отказывается от собственных выводов, от авторства, от позиции и лишь внимательно вглядывается в действительность. "Вот, смотрите,— словно говорит оно зрителю,— это (на экране, на сцене) — вы. Я больше ничего не советую и ни на чем не настаиваю, мое дело лишь дотошно и подробно показать вашу повседневную жизнь. Но я сделаю это так точно, так внимательно рассмотрю все ворсинки на вашем халате, что... ты, гад, еще пожалеешь, что это твоя жизнь, что это твой мир!"

Можно до бесконечности спорить (чем сейчас и занято общество в России), где в сериале правда, а где вымысел, но кто скажет, что не именно так, как в сериале, выглядит сегодня среднестатистическая школа и не именно так в классе говорят про отсутствующую отличницу: "Стучит, наверное, в учительской, зарабатывает на золотую медаль". Именно так подростки курят перед школой — затягиваясь глубоко и напоказ, именно так сплевывают и стоят, переступая с ноги на ногу, словно боксеры, всегда готовые к бою. Эта смесь подростковой агрессивности и неуверенности в себе — это все не фильм, не искусство, а сама жизнь, так что авторам и придумывать ничего не надо. Коллективный шок зрителей Первого канала вызывает именно точное соответствие жизненного и экранного: причем точное настолько, что становится противно.

"А где же искусссьтво? — вопит обыватель.— В искусстве должно быть краси-и-ива!"

Это оно и есть, милейший. Просто оно принципиально отличается от того, на котором ты воспитан. А воспитан ты фактически еще на костюмных драмах XVIII века, в которых произносятся диалоги, и к которым добавили в ХХ веке экшн, чтобы "что-то постоянно случалось" в кадре и на сцене: переворачивались автомобили, люди прыгали с тридцать третьего этажа и им ничего, ни единой царапины, и так далее.

Ничего этого в документальной драме нет и быть не может, потому что повседневная жизнь, по мнению идеологов doc, и есть самое страшное и экстремальное в жизни.

Такое отношение к искусству не может не отражаться и на самих деятелях новой драмы. Они не приемлют лицемерия "старого искусства" с его делением на приличное и неприличное, но их скептицизм, их равнодушие к норме, упоение повседневностью часто носит показной, нарочитый характер. Германика не скрывает, что работала какое-то время оператором на порностудии. С точки зрения большинства людей, это выглядит как признание в чем-то постыдном, хотя, если вдуматься, чем эта работа отличается от любой другой операторской работы?

Большинство драматургов, сценаристов и режиссеров Новой драмы (Михаил Угаров, Юрий Клавдиев, Василий Сигарев, Максим Курочкин, Наталья Ворожбит, Вячеслав и Михаил Дурненковы) родились и выросли в провинции и хлебнули экстремального жизненного опыта, который не мог не отразиться в их произведениях. Они и по сию пору как бы лелеют в себе это чувство беспросветности, потому что оно дает энергию для создания произведений. И когда вы заметите такому режиссеру, что бывает, мол, и "другая жизнь", он с тайным злорадством ответит вам, что, может, у кого-то и есть, но он лично не видел другой жизни и что такой жизнью именно и живут миллионы в России.

Они с некоторым вызовом и до сих пор продолжают жить — с этой травмой беспросветности — и с радостью противопоставляют себя общей массово-культурной норме, которая их коробит своей отчужденностью, неправдивостью, неестественной веселостью постановочных шоу и новорусской казенщиной.

Появление "Школы" на федеральном телеканале с точки зрения новой драмы — это реванш за годы полуофициального существования, за годы сидений в подвалах областных театров, где до сих пор еще лицемерят по методу Станиславского и произносят со сцены фразы, словно бы расставляя в конце твердые знаки: "Иванъ Ильич, подите-ка откушатъ чаю-с!". В этом сегодня уже ощущается явная ложь, потому что на того же современного подростка пьесы Чехова или Островского производят примерно такое же воздействие, как и нотации предков и учителей в школе. Пора наконец признать, что мы живем в другом мире, а наша культура по-прежнему ориентирована на несуществующие образцы "золотого" прошлого. Новые театр и кино в том числе призваны и этот пробел восполнить. "За счет мата на сцене? За счет грязи? За счет раздевания?" — воскликнет въедливый ценитель прекрасного. Это самый распространенный упрек новой драме, но они ничего не могут на это ответить, кроме того, что это и есть жизнь и большим лицемерием было бы делать вид, что этого нет.

Выход сериала "Школа" на экраны — это общий выход новой драмы на большую сцену, который сулит огромные перспективы жанру и его участникам, конечно. Фактически мы наблюдаем этой зимой подлинный триумф нового искусства, официальное признание "новой волны" наподобие французской 1968 года. Естественно, оно антибуржуазно, но нет еще такого искусства, которое буржуазия не могла бы поставить себе на службу. Это будет уже второй акт новой драмы, и если все сложится счастливо, мы вскоре увидим и его.