Обстоятельства перемены места

Сказать про "Весну", хорошая это книга или плохая, никак не получится. Более того, это на удивление ни хорошая, ни плохая книга. Этот сборник рассказов являет собой пример идеального прямо-таки баланса между интересным и бессмысленным, умным и плоским, захватывающим и надоедливым. Там есть тексты важные, но они как-то заминаются, притупляются какими-то совсем уж никчемностями, которые лишают конструкцию рельефа. В итоге пейзаж "Весны" напоминает ландшафт столь любимого автором Подмосковья — электричка везет нас от Переделкина (где разворачивается действие рассказа "Яйцо" — первого полноценного текста в книге) до Николиной Горы (в завершающем сборник рассказе "Май" именно там происходят решающие события в жизни героини), мелькают заборы, строения и перелески, но глазу зацепиться за что-нибудь трудно.

В этом просматривается авторское высокомерие: что-то вроде — раз уж я написал, так им-то точно сгодится. Так что "Весна" — книга, требующая от нас не только умения читать, но и умения пропускать. Продолжив железнодорожную метафору, скажем, что заходить в эту электричку нужно на правильных станциях, и, перейдя наконец к комплиментам, оценим изящество маршрута.

Пункты отправления (Переделкино) и назначения (Николина Гора) выбраны с радующей точностью. Состав движется из советского места силы в место силы новое (независимо от почтенного возраста никологорских дач, по-настоящему культовый статус этот поселок приобрел именно в постсоветские годы). Из места намоленного, даже священного, хранящего еще память о титульных жителях — "фронтовиках и советских писателях, с оружием в руках защищавших свою Родину и свою Литературу", в место неистребимо вульгарное, окончательно занятое теми, кто хочет "все обрубить, расчленить... все сократить до сплошного барбекю".

Про писателей-фронтовиков, знавших, что "силен тот, кто знает, где Сила", у Пепперштейна получается особенно нежно. И хоть поле советского мифа — одно из самых возделываемых в теперешней отечественной словесности (автор "Весны" тоже успел потрудиться на этой ниве), но все же не много найдется текстов, где бы с ним обошлись с таким изяществом. Возможно, у Пепперштейна это получается именно потому, что к своим писаниям он с очевидностью относится как к болтовне (для симметричности хочется сказать — к болтовне с попутчиками в той самой электричке из Переделкина на Николину Гору). Ну вот, поговорили про советское и антисоветское, потом про сексуальных близняшек Чупи и Чупс (не зажигательно), потом про Новый Болгарский Юмор (отличный рассказ "Юмор"), потом про "Человека наслаждения" (а этот текст — совсем уж чушь какая-то). И, может быть, как раз такой необязательный ритм досужей беседы и дает возможность разглагольствующему сказать что-то по-настоящему неожиданное, выводящее банальность к пронзительности, как в пассаже о 1990-х из рассказа "Разговор у винного окошка".

"Тот период теперь принято вспоминать с ужасом и отвращением, как время развала, хаоса и бандитизма, но то время было также временем настоящей сумасшедшей свободы. В том времени присутствовало что-то нечеловеческое, оно слишком резко и бестактно вскрывало те запретные уровни бытия, которые обычно остаются скрытыми. Это оскорбляло многих людей, тех, кто считал себя частью рухнувшей системы, также тех, что были готовы к системе, приходящей на смену,— эти хотели бы отдаться предпринимательской деятельности, а хаос мешал им". И теперь главное: "Но мы людьми себя не считали, коммерцией не интересовались, ничему человеческому не сочувствовали и были счастливы". "Людьми себя не считали" — за такое и Чупи с Чупсом вполне можно простить.

М.: Ad Marginem, 2010