Сказать про "Весну", хорошая это книга или плохая, никак не получится. Более того, это на удивление ни хорошая, ни плохая книга. Этот сборник рассказов являет собой пример идеального прямо-таки баланса между интересным и бессмысленным, умным и плоским, захватывающим и надоедливым. Там есть тексты важные, но они как-то заминаются, притупляются какими-то совсем уж никчемностями, которые лишают конструкцию рельефа. В итоге пейзаж "Весны" напоминает ландшафт столь любимого автором Подмосковья — электричка везет нас от Переделкина (где разворачивается действие рассказа "Яйцо" — первого полноценного текста в книге) до Николиной Горы (в завершающем сборник рассказе "Май" именно там происходят решающие события в жизни героини), мелькают заборы, строения и перелески, но глазу зацепиться за что-нибудь трудно.
В этом просматривается авторское высокомерие: что-то вроде — раз уж я написал, так им-то точно сгодится. Так что "Весна" — книга, требующая от нас не только умения читать, но и умения пропускать. Продолжив железнодорожную метафору, скажем, что заходить в эту электричку нужно на правильных станциях, и, перейдя наконец к комплиментам, оценим изящество маршрута.
Пункты отправления (Переделкино) и назначения (Николина Гора) выбраны с радующей точностью. Состав движется из советского места силы в место силы новое (независимо от почтенного возраста никологорских дач, по-настоящему культовый статус этот поселок приобрел именно в постсоветские годы). Из места намоленного, даже священного, хранящего еще память о титульных жителях — "фронтовиках и советских писателях, с оружием в руках защищавших свою Родину и свою Литературу", в место неистребимо вульгарное, окончательно занятое теми, кто хочет "все обрубить, расчленить... все сократить до сплошного барбекю".
Про писателей-фронтовиков, знавших, что "силен тот, кто знает, где Сила", у Пепперштейна получается особенно нежно. И хоть поле советского мифа — одно из самых возделываемых в теперешней отечественной словесности (автор "Весны" тоже успел потрудиться на этой ниве), но все же не много найдется текстов, где бы с ним обошлись с таким изяществом. Возможно, у Пепперштейна это получается именно потому, что к своим писаниям он с очевидностью относится как к болтовне (для симметричности хочется сказать — к болтовне с попутчиками в той самой электричке из Переделкина на Николину Гору). Ну вот, поговорили про советское и антисоветское, потом про сексуальных близняшек Чупи и Чупс (не зажигательно), потом про Новый Болгарский Юмор (отличный рассказ "Юмор"), потом про "Человека наслаждения" (а этот текст — совсем уж чушь какая-то). И, может быть, как раз такой необязательный ритм досужей беседы и дает возможность разглагольствующему сказать что-то по-настоящему неожиданное, выводящее банальность к пронзительности, как в пассаже о 1990-х из рассказа "Разговор у винного окошка".
"Тот период теперь принято вспоминать с ужасом и отвращением, как время развала, хаоса и бандитизма, но то время было также временем настоящей сумасшедшей свободы. В том времени присутствовало что-то нечеловеческое, оно слишком резко и бестактно вскрывало те запретные уровни бытия, которые обычно остаются скрытыми. Это оскорбляло многих людей, тех, кто считал себя частью рухнувшей системы, также тех, что были готовы к системе, приходящей на смену,— эти хотели бы отдаться предпринимательской деятельности, а хаос мешал им". И теперь главное: "Но мы людьми себя не считали, коммерцией не интересовались, ничему человеческому не сочувствовали и были счастливы". "Людьми себя не считали" — за такое и Чупи с Чупсом вполне можно простить.
М.: Ad Marginem, 2010