По скромным подсчетам мамы, я проваливалась под лед семь раз. Сколько на самом деле, я не помню, но точно знаю, что в большинстве случаев была на коньках. Фигурных, белых, из "Детского мира", на шнуровочке, чуть режет щиколотку на вираже, лезвия протереть тряпочкой, чтоб не ржавели, носить на шее или — в старших классах — небрежно перебрасывая через плечо.
Большая Волга, где я выросла, вставала зимой вмертвую, за одну ночь, когда температура опускалась докуда надо и река медленно, словно ворочаясь спросонья, кряхтела, скрипела астматически, покрывалась будто масляной пленкой и — замерзала до весны. Если не было ветра в ту ночь, утром из моего окна она вся сияла — идеальный, не прикрытый еще снегом, никогда и нигде больше не виданный мною лед, сквозь который была видна темная, страшная вода. Если же был ветер, Волга застывала торосами.
Утро, когда Волга застывала, было важным. Продышать круг на окне, прижавшись коленями к горячему радиатору. Замереть от счастья. Рвануть на кухню: "встала!" — "не уверена", бормочет бабушка, "в прошлом году так вот встала, а потом..." — не дослушать. В голове уже свистит скорость и свобода; тут важно было незаметно залезть в чулан за коньками, судорожно вытряхивая из шкафа нитяные колготки, шерстяные носки, шарфы и шапочку с ушами, и — смыться из дому. На первый лед никто из родителей детей не пускал — опасно, но бесполезно — к обеду вся прибрежная полоса галдела разноцветным броуновским движением, как на картинах старых голландцев.
Мое детство было поделено на две части — лето и большая вода и зима и большой лед. Большой лед требовал опыта и знаний, столь же жизненно необходимых, как у гренландцев. Темный снег — тревога, под ним вода; неприметный сугроб — торос, можно с разбегу сломать ногу; слишком хорошо видно течение — слишком тонкий лед. Выбраться из полыньи в крепко зашнурованных "фигурках" — редкая удача, пишущей эти строки она однажды была подарена. Мама говорила — как все мамы на Волге: "Провалишься — домой не приходи!" Для сокрытия факта словно специально существовали огненные батареи в подъездах — около них меня и застукали родители, я стояла в одних трусах на газете из соседского почтового ящика, в клубах пара от мокрой одежды и в компании однолеток — свидетелей моего подвига. Немедленно влитые в меня спасительные полстакана коньяка, возможно, во многом определили мое бытовое будущее.
Но так было днем. А вечером мы, как взрослые, на городском катке в старинном саратовском парке "Липки". Начиналась другая социальная жизнь, для участия в которой надо было незаметно пролезть через ограду, протискиваясь в предусмотрительно расширенную иными поколениями щель. И — огни, музыка, Майя Кристалинская по-доброму призывает аиста, попасть в ритм, поворот, назад, маленький прыжок (если кто-то смотрит), случайно столкнулись с мальчиком из соседней математической школы, фу, противный, в прыщах. Девчонки из девятого "Б" катаются под ручку, облепили самого красивого старшеклассника: почему я такого маленького роста?
Ритуал ухаживания на катке (по крайней мере, в моем любимом тогда Саратове), быть может, и не изменился с начала века. Помочь зашнуровать коньки, подхватить под локоть, с разбегу налететь и крепко прижать, затормозить так, чтоб ледяная крошка в лицо, хохотать, не обращать внимания, густо обсуждать по дороге домой, толкнуть, наконец, в сугроб. Драматичные ситуации решались угрожающим размахиванием коньками, но без чехлов, в чехлах не по-честному и страшно (все знали, что у одного мальчика с Набережной на щеке страшный шрам от лезвий). Мальчики на фигурных коньках не котировались, все рассекали на "канадах", хоккей был культом, и если каток расчищали под игру, девочкам оставалось лишь маленькое поле за воротами, где можно было утомительно, но бесполезно выписывать вензеля, пока не посинеешь... Впрочем, однажды меня, вопреки правилам, хоть и на фигурных, но взяли в дворовую хоккейную команду — на ворота, за проявленную отчаянность. Шайба была взята, молочный зуб был потерян, мама была против.
Пауза. Пробел. На десятилетия.
Прошлый год. Я в "Детском мире" — спасибо за маленький рост! — выбираю белые "фигурки" 36-го размера, чехлы и, с достоинством положив все в мешок из-под модной обуви, так похожий на детскую нашу "сменку", покупаю билет на каток у Мавзолея. "Я у аптеки — а я в кино искала Вас", музыка подходящая, ноги с трудом, но слушаются, прыжок забудем, повороты вспомним. Белые колготки, носочки, юбка, шубка, беретка. Муфточку надо бы.
Почему все в штанах тренировочных? И по-рабочему пивом пахнет от налетевшего дяденьки. И случайно ухватившийся за меня юноша внятно произносит "бля". Вот, впрочем, некто с невозмутимой спиной в офисном костюме, заложив руки, методично раскатывает круг за кругом. Догнать, покачнуться, уцепиться за рукав: "Черт, привет, старик, со спины не узнала, ты тоже сюда ходишь?" Он тоже, после работы — хороший фитнес, и Кремль напротив как-то заводит.
А где же мои бесшабашные мальчики с "канадами", смешные девочки с варежками на резинках, небо звездное?
Надо кататься в своей команде. Я — по вторникам, в 20.00. С белой муфточкой.