Выставка графика
В ГМИИ имени Пушкина проходит выставка "Жизнеописания 47 верных самураев", посвященная знаменитой гравюрной серии художника Утагавы Куниеси. Сюжетная основа этих гравюр — эпическая история о вассальной преданности и справедливой мести, крайне востребованная в японской культуре XVIII-XIX веков. Редкую возможность увидеть все листы серии оценил СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.
Гравюры эти не из собрания самого ГМИИ, который владеет только несколькими листами, а из персональной коллекции Александра Орлова-Кретчмера, формировавшего полный вариант серии не один год. Степень потребного для этого коллекционерского упрямства можно представить, если знать, что в отечественных музейных собраниях (даже в Эрмитаже и даже в Музее Востока) "Жизнеописания 47 самураев" полностью не представлены. Хотя это почти такая же хрестоматийная классика, как "Сто видов Фудзи" или "Станции Хоккайдо".
И притом сюжетная подоплека серии даже неподготовленного человека впечатляет больше, чем поэтика пейзажей Хокусаи. Воспетая в "Жизнеописаниях" история разыгралась в первые годы XVIII века, начавшись с кровавого дворцового скандала. Во время приема во дворце сегуна знатный феодал Асано Наганори из клана Ако поссорился с церемониймейстером Кирой Есинакой. Причина не то чтобы однозначно ясна — в красивых литературных пересказах Есинака требовал с Асано взятку за надлежащее проведение церемонии, а не получив ее, выставил феодала на посмешище, но возможно, что двое еще и соперничали за монопольное право соледобычи. Как бы то ни было, Асано Наганори оскорблений не снес и напал на сановника прямо во дворце, за что был приговорен к смерти и, как подобало аристократу, сделал харакири.
Это только завязка, за которой следует благородная вендетта по-японски: 47 самураев, бывшие вассалами Наганори, решили отомстить за господина и более года хитроумно водили за нос следивших за ними шпионов, усыпив бдительность и Киры Есинаки, и правительства, воспрещавшего акты хотя бы и праведной мести. В конце концов самураи взяли ночью штурмом замок злодея, долго разыскивали его в разных покоях и затем совершили-таки свое мщение с некоторой рыцарской вежливостью — прежде, чем отрубить обидчику голову, ему честь честью предложили самому свести счеты с жизнью. Хотя, по общему мнению, правда была на стороне верных самураев, их все-таки приговорили к смерти, тем самым окончательно превратив в героев.
Серия работы Утагавы Куниеси, созданная в конце 1840-х годов, не единственное посвященное им произведение, хотя все изображавшие их вассальный подвиг сталкивались с довольно специфическим обстоятельством: в эпоху Токугавы было запрещено изображать "недавние" исторические события. "Недавние" в кавычках, потому что недавним даже в XIX столетии считался и XVII век, не говоря уж о XVIII. Запрет обходили, называя всех героев другими именами, но сохраняя все правдивые подробности. Решение, на взгляд европейца, порядком наивное, но, видимо, оно всех устраивало: довольно свирепая цензура все-таки одобрила листы Куниеси.
На этих листах месть 47 самураев изображена отнюдь не в прямолинейном, комиксовом духе. Каждый лист представляет собой условный портрет одного из верных воинов, причем каждый схвачен в тот момент, когда он разыскивает спрятавшегося Есинаки или отбивается от его приспешников. Вокруг — текст с кратким биографическим очерком, где бесстрастно изложены подробности самого разного толка: кто-то из самураев перед их общей экспедицией успешно изображал моральное разложение, прописавшись в веселых кварталах, кто-то был храбр, но носил с собой почти двухлитровую бутыль саке и к ней все время прикладывался, чья-то мать совершила самоубийство, чтобы освободить сына ввиду предстоящих событий от долга по отношению к ней, а один из воинов по соображениям того же сыновнего долга сам покончил с собой, а не пошел мстить.
События куда как серьезные, но в самой гравюре верные самураи предстают скорее театральными персонажами. Опрокидывая ширмы или жаровни, светя себе роскошным фонарем, отбиваясь от верной комнатной собачки или разрубая летящие вражеские стрелы, каждый как будто бы исполняет красивый сценический номер — и на листе выглядит, на неяпонский взгляд, скорее образцом выверенной графической изысканности, а не воинственности или кровожадности, которых наверняка подпустило бы, имея дело с подобной рыцарской героикой, европейское искусство. Впрочем, для Японии середины XIX века история 47 самураев тоже читалась, наверное, с легким ощущением отстраненности, более как красивая и нравоучительная литература, чем как свод примеров для непосредственного подражания — тем более что и сами самураи во всем величии своего класса и во всем благородстве своей этики уже начинали в то время постепенно становиться колоритным историческим пережитком.