В Москве открылся для публики «Музей-мастерская Зураба Церетели». Президент Российской академии художеств, скульптор и живописец, автор памятника Петру I не пускает зрителя на свою творческую кухню, а просто показывает вещи последних лет. ВАЛЕНТИНУ ДЬЯКОНОВУ это событие показалось тщательно продуманной причудой московского «гения места».
В 1956 году на фестивале в Канне показали фильм французского режиссера Анри-Жоржа Клузо «Тайна Пикассо». Документалка о том, как великий художник пишет и рисует, показалась многим открытием фестиваля и получила специальный приз каннского жюри. Со времен «Тайны Пикассо» ни один фильм о художнике не обходится без кадров, в которых Пикассо яростно вычерчивает формы и наносит краски. Конечно, название не соответствовало содержанию, ибо никакой тайны зритель постичь не мог: главная работа Пикассо совершалась в местах, куда камера добраться не сумела,— в голове. Но это не столь важно. Для нас существенно, что в момент выхода фильма Пикассо было 75 лет.
В июле этого года Михайловский замок в Санкт-Петербурге открыл выставку «Мастерская Зураба Церетели». На открытии сам художник в режиме реального времени нанес последний мазок на очередную картину, что должно было свидетельствовать о невиданном ранее уровне допуска зрителя в святая святых творческого процесса. Отметим сходство двух событий: и там и там их авторы претендовали на раскрытие некоей загадки. И кстати, выставка в Питере приурочена к 70-летию Церетели.
Это не совпадение. У подавляющего большинства художников поколения Церетели в организме заложен особый генетический код, направленный на реализацию определенной программы. Она связана с золотым веком Парижской школы. Будучи вполне лояльными к власти авторами, влюбленные в живопись Матисса, Пикассо, Дерена, Моранди и так далее художники—члены МОСХа тайно мечтали о другой судьбе. Их звали вперед вершины модернизма, мечта о свободе и радость открытия в стране, где даже утонченные интеллигенты в своем художественном вкусе редко заходили дальше позднего Николая Николаевича Ге.
Из всех своих современников этот код последовательнее всего воплотился в фигуре Церетели. Он вырос на «оттепельной» амнистии местных вариантов модернизма (Мартирос Сарьян получил «народного художника» в 1960-м). Постепенно влияние Церетели стало расти, и реальную траекторию его карьерного роста еще будут изучать в университетах. Наконец, к 75 годам он достиг высшего могущества: каждый знает его имя, оно все еще вызывает вялые споры, пресловутая работоспособность приближается к выработке небольшого сталелитейного завода. Пишутся его биографии, более похожие на мемуары. Критики не воспринимают его всерьез, как и позднего Пикассо до недавнего времени. Осталось только открыть свою мастерскую для всеобщего обозрения, чтобы каждый мог прикоснуться к внутреннему миру демиурга.
Но в российских условиях внутри генетического кода произошла мутация. Если не брать в расчет тот факт, что таланты Церетели и Пикассо несравнимы, творческий путь любимого художника мэра Москвы выглядит пародией на испанца. Вместо свободы — постоянная необходимость создания все новых и новых мемориалов: Чарли Чаплин, Колосс Родосский, Иосиф Бродский, русские императоры и так далее, и тому подобное. Вместо открытий — самоповторы и цитаты, причем чувствуется, что главная проблема Церетели в том, что он органически не способен высидеть за одной картиной более часа. Поэтому все они совершенно одинаковые. Вместо образа творца — репутация эффективного менеджера, подчас очень смелого в своих инициативах. Но программа запущена, код работает. И если видеть в действиях Церетели реализацию прототипа, то многое становится понятнее и как-то человечнее.