Премия литература
"Ъ" продолжает обзор книг, вошедших в шорт-лист литературной премии "Русский Букер" (o "Журавлях и карликах" Леонида Юзефовича см. "Ъ" от 5 февраля; о "Елтышевых" Романа Сенчина см. "Ъ" от 18 ноября; о романе "Вчерашняя вечность. Фрагменты ХХ столетия" Бориса Хазанова см. "Ъ" от 19 ноября; о "Времени женщин" Елены Чижовой см. "Ъ" от 25 ноября). Роман жительницы Бостона Елены Катишонок "Жили-были старик со старухой", семейную сагу о казаках-старообрядцах, прижившихся в начале ХХ века в Риге, родном городе автора, читал МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ.
Ростов в романе Ростов, Кемерово — Кемерово, а Рига — абстрактный Город, и это не пустяк, а намек: автор не чужд магическому реализму. Именно так принято в хороших домах строить семейные саги. Неторопливый быт в ритме церковного календаря, рождения и смерти людей и вещей, запахи, голоса. Плюс фантастичность, накапливающаяся в снах героев: снов, по совести, могло бы быть поменьше. Грамотно, но не более того: автору катастрофически не хватает литературного честолюбия. Все в романе кажется давно читаным-перечитаным. Глаз задерживается только на пассажах, в которых писательница изменяет ровной интонации, словно стесняясь ее.
Семейная летопись — жанр предельно объективный в том смысле, что автору не пристало комментировать события, тем более напоминать: все это вымысел, уж извините. Елена Катишонок делает это тем чаще, чем ближе финал. А некоторые фигуры речи иначе как нервным срывом текста не назвать: течет себе повесть о бренности жизни, и вдруг вскрик: "Отцвели уж давно хризантемы во всех садах".
Сага убедительна, когда ее мир ограничен миром героев: читатели знают и видят то же, что и они. Режет слух такая вот метафора: "окно, обрамившее для старухи внешний мир в скромную репродукцию Питера Брейгеля". Ну не знает Матрена никакого Брейгеля, и окно может обрамить для нее мир разве что в рождественскую открытку ее детства. Не должен автор читать героям мораль хотя бы потому, что сам их придумал. А Елена Катишонок недовольна, что один из них на фронте мало того что "научился убивать", так еще и с криком "За Родину! За Сталина!", "забыв, что его Родина и Сталин — понятия взаимоисключающие". Словно не о призывнике лопоухом речь, а о диссиденте, предавшем свои убеждения.
Однажды, впрочем, автор подает реплику из-за кулис коряво, но по существу: не судите строго, автор не "одет в жесткий мундир исторической хроники". Вообще-то масштаб большой и частной историй в романе смещен чересчур. Почти незаметна оккупация, и репрессии не касаются дантиста, пользовавшего немецких генералов. Но претензий по части исторической достоверности хватает. Ну не могла в 1918 году звучать песенка про расказачивание и раскулачивание. Не могли в первые дни войны мобилизовать 64-летнего старика. Не мог солдат вернуться с фронта в мае 1945 года: что, здорового лба демобилизовали еще в дни войны? Да еще и подругу-польку с собой притащил: он ее на фронте, что, в танке с собой возил? Не мог и панический страх перед врачами-евреями овладеть населением до сообщения об аресте "врачей-убийц". Про письмо с Волги, дошедшее до оккупированной Риги, я уже не говорю.
Так что основную черту романа определить просто: приблизительность и реалий, и стиля, а следовательно, и чувств.