Современник истории
Замечательный историк и писатель Натан Эйдельман умер 20 лет назад, 29 ноября 1989 года. Умер, что называется, на бегу
В своих дневниковых записках жена Натана, Юлия Мадора, так рассказывает о его последних днях: "В начале каждого месяца Натан брал огромный лист бумаги размечал по датам и начинал его заполнять. Кончался месяц, лист уничтожался. Но этот — на ноябрь — сохранился. Дни были утрамбованы до предела, нельзя было вписать ни единого телефона, ни одного имени. С восьми утра и до часу ночи все было заполнено... В среду мы приехали из Переделкина, Натан сразу засел за работу, а я тихонько пошла за почтой. По средам мы получали "Огонек" и всегда спорили, кому читать первому..."
В это время Натан с женой собирался в Швейцарию. До горбачевской перестройки он был практически невыездным. Возможность выезжать он получил благодаря Александру Николаевичу Яковлеву. И активные поездки начались: библиотеки, архивы, чтение лекций, встречи с покинувшими СССР друзьями.
Юлия Мадора рассказывает: "Я требовала, чтобы Натан до отъезда непременно сделал ЭКГ... Конечно, на кардиограмму я уговорить его не смогла бы, но повезло: 4 ноября у меня вдруг приключился сердечный приступ, Натан пришел в ужас... И я начала его шантажировать: "Сделаю кардиограмму только вместе с тобой!" Записали нас на 28-е, на 8 утра. Натан сопротивлялся этому до последнего, даже утром еще пытался меня уговорить отказаться от этого посещения..."
Сделали кардиограмму, и врач сказал: "Нам не нравится кардиограмма Натана Яковлевича. Вероятно, надо будет лечь в больницу". "Когда? Можно после Швейцарии?" Врач возмутился: "Какая Швейцария! Дело серьезное, тянуть нельзя!"
В этот вечер Натан должен был читать лекцию в музее Пушкина. Мадора позвонила директору музея, объяснила, что Натан сегодня выступить не сможет. Директор взмолилась: "А может быть, в больницу завтра? Ведь музей разнесут, если Натан Яковлевич не появится!"
Завтра...
Назавтра, ранним утром, меня разбудил телефонный звонок. Я посмотрел на часы: кто это так рано? В трубке слышалось какое-то всхлипывание, я не сразу и разобрал, чей голос. Потом понял: звонит Юля: "Умер Тоник".
Через час мы с нашим другом, писателем Юлием Крелиным, были у нее. Что Натана нет, по-настоящему еще до меня не доходило. Надо было срочно что-то делать, решать... Где организовать прощание: в Большом или Малом зале Дома литераторов? Если в Большом и он будет полупуст, это ужасно. Значит, решили мы, в Малом. Потом окажется, что и Большой не вместил бы всех, пришедших проститься с Эйдельманом.
Там же, в Доме литераторов, организовали и поминки. Опять говорили речи. Я никого и ничего не запомнил. Помню только чьи-то слова: "Привыкайте жить без Натана".
Понимали ли мы, какого масштаба этот человек, как глубоки и блестящи его книги, какую роль начал играть он в нашем, взбудораженном оттепелью шестидесятых обществе? Вероятно, понимали. Но в житейской суете, наверное, не ощущали этого. Или ощущали не в полной мере. Для нас он был Натан, Тоник, который, проиграв в пинг-понг любимой дочери Тамаре, мог в ярости швырнуть наземь ракетку, а через минуту уже смущенно улыбаться. Который отказывался ехать смотреть свою новую квартиру (тогда расселяли обреченные на снос арбатские переулки), говоря, что ему достаточно увидеть ее план, на Сенатской площади в декабре 1825 года он тоже не был, но по схемам знает, что там происходило, лучше, чем сами декабристы.
Можно было не видеться с ним неделями, но при встрече оказывалось, что он в курсе самых мельчайших подробностей твоей жизни. Он обладал редчайшим, почти не встречающимся сегодня качеством: каждый, кто с ним общался, чувствовал, как он Натану интересен. Бывало, услышав, что с кем-то поступают несправедливо, Тоник просил меня, чтобы вмешалась "Литературная газета", где я работал, и помогла человеку.
Нередко действительно удавалось заступиться за невиновного. Но случалось и так: Тоник просил за кого-то, не очень даже будучи в курсе той ситуации. Речь могла идти о человеке, которого неправильно исключили из партии, что по тем временам означало крушение всей карьеры. Я объяснял: "Есть категорическое указание Чаковского в партийные дела "Литературной газете" не вмешиваться. На то существует партийная пресса".
И тут Тоник взрывался: "Ненавижу твой советский тон, — кричал он мне. — Не можешь помочь — страдай! Страдай, если не можешь помочь! Слышишь?"
До сих пор звучат у меня в ушах эти его слова.
Последняя его книга, вышедшая в июле 1989 года, за несколько месяцев до смерти, называется ""Революция сверху" в России". Начинается она так: "Гласность, вторгаясь с 1985 года в наш мир, отодвигает в прошлое, можно сказать, целую литературу, обширную словесность, историю, филологию, философию, построенную целиком или частично на недомолвках, исполненную тем способом, о котором горестно писал Щедрин сто лет назад: "Моя манера писать есть манера рабья. Она состоит в том, что писатель, берясь за перо, не столько озабочен предметом предстоящей работы, сколько обдумыванием способов проведения ее в среду читателей..."". Работая над своими книгами, и Натану нередко приходилось "обдумывать" такие "способы", хоть речь здесь шла не о злобе дня, а о событиях, давно минувших. Но у советских цензоров нос был достаточно натренирован на "вредные" аллюзии. "Сегодняшние наши сенсации, — писал Эйдельман в той книге, — довольно определенно делятся на две неравные части: одна, небольшая, — действительно новые мысли, то, что прежде не приходило в голову; другая, куда бОльшая, — то, о чем прежде многие знали, вполголоса говорили, даже писали, но — не печатали... В печать же проходил (или не проходил) намек — бледная тень. Намек — это было целое искусство".
Но Натан и прежде не слишком озирался, а с наступлением перестройки вообще отказывался говорить намеками. Как-то он сказал мне: "Надоело прятаться за столетия". Выступая 4 декабря 1986 года в Доме кино — Сахаров еще находился в Горьком, Солженицыну и Любимову еще не вернули советское гражданство, — Натан назвал ссылку Андрея Дмитриевича преступлением, сказал, что изгнание Александра Солженицына из страны было мерзким и подлым, что государство покрыло себя позором, лишив гражданства Юрия Любимова. Говорят, за такую крамолу директору Дома кино устроили в райкоме сильную взбучку.
В сентябре 1989 года газета "Московские новости" опубликовала большой материал о советско-германских контактах 1939-го. Печатались различные документы, Натан их комментировал. Тогда еще официально утверждалось, будто подлинники секретных протоколов к пакту Молотова-Риббентропа не найдены, а о копиях что говорить? Натан против этого решительно возражал. Не опровергался тогда еще и акт комиссии Н. Бурденко, возложившей вину за расстрел поляков в Катынском лесу на немцев-оккупантов. Натан спорил и с этим. Говорил, что собранные документы доказывают, что поляков расстреляли не немцы, а органы НКВД весной 1940 года.
До признания секретных протоколов на Втором съезде народных депутатов СССР в декабре 1989 года и до правды, сказанной Горбачевым о Катынской трагедии в 1990 году, Натан, к сожалению, не дожил.
***
Книгу ""Революция сверху" в России" закончил он в 1989 году словами: "Очередная великая попытка — на наших глазах... Мы верим в удачу — не одноразовый подарок судьбы, а трудное движение с приливами и отливами, — но все же вперед. Верим в удачу: ничего другого не остается..."
Сегодня, через 20 лет, мы знаем, чем закончилась та "великая попытка". Однако верить в "трудное движение вперед" — как бы то ни было и что бы ни происходило — все равно нам приходится. Ничего другого действительно не остается.