Современник истории

Замечательный историк и писатель Натан Эйдельман умер 20 лет назад, 29 ноября 1989 года. Умер, что называется, на бегу

Александр Борин

В своих дневниковых записках жена Натана, Юлия Мадора, так рассказывает о его последних днях: "В начале каждого месяца Натан брал огромный лист бумаги размечал по датам и начинал его заполнять. Кончался месяц, лист уничтожался. Но этот — на ноябрь — сохранился. Дни были утрамбованы до предела, нельзя было вписать ни единого телефона, ни одного имени. С восьми утра и до часу ночи все было заполнено... В среду мы приехали из Переделкина, Натан сразу засел за работу, а я тихонько пошла за почтой. По средам мы получали "Огонек" и всегда спорили, кому читать первому..."

В это время Натан с женой собирался в Швейцарию. До горбачевской перестройки он был практически невыездным. Возможность выезжать он получил благодаря Александру Николаевичу Яковлеву. И активные поездки начались: библиотеки, архивы, чтение лекций, встречи с покинувшими СССР друзьями.

Юлия Мадора рассказывает: "Я требовала, чтобы Натан до отъезда непременно сделал ЭКГ... Конечно, на кардиограмму я уговорить его не смогла бы, но повезло: 4 ноября у меня вдруг приключился сердечный приступ, Натан пришел в ужас... И я начала его шантажировать: "Сделаю кардиограмму только вместе с тобой!" Записали нас на 28-е, на 8 утра. Натан сопротивлялся этому до последнего, даже утром еще пытался меня уговорить отказаться от этого посещения..."

Сделали кардиограмму, и врач сказал: "Нам не нравится кардиограмма Натана Яковлевича. Вероятно, надо будет лечь в больницу". "Когда? Можно после Швейцарии?" Врач возмутился: "Какая Швейцария! Дело серьезное, тянуть нельзя!"

В этот вечер Натан должен был читать лекцию в музее Пушкина. Мадора позвонила директору музея, объяснила, что Натан сегодня выступить не сможет. Директор взмолилась: "А может быть, в больницу завтра? Ведь музей разнесут, если Натан Яковлевич не появится!"

Завтра...

Назавтра, ранним утром, меня разбудил телефонный звонок. Я посмотрел на часы: кто это так рано? В трубке слышалось какое-то всхлипывание, я не сразу и разобрал, чей голос. Потом понял: звонит Юля: "Умер Тоник".

Через час мы с нашим другом, писателем Юлием Крелиным, были у нее. Что Натана нет, по-настоящему еще до меня не доходило. Надо было срочно что-то делать, решать... Где организовать прощание: в Большом или Малом зале Дома литераторов? Если в Большом и он будет полупуст, это ужасно. Значит, решили мы, в Малом. Потом окажется, что и Большой не вместил бы всех, пришедших проститься с Эйдельманом.

Там же, в Доме литераторов, организовали и поминки. Опять говорили речи. Я никого и ничего не запомнил. Помню только чьи-то слова: "Привыкайте жить без Натана".

Понимали ли мы, какого масштаба этот человек, как глубоки и блестящи его книги, какую роль начал играть он в нашем, взбудораженном оттепелью шестидесятых обществе? Вероятно, понимали. Но в житейской суете, наверное, не ощущали этого. Или ощущали не в полной мере. Для нас он был Натан, Тоник, который, проиграв в пинг-понг любимой дочери Тамаре, мог в ярости швырнуть наземь ракетку, а через минуту уже смущенно улыбаться. Который отказывался ехать смотреть свою новую квартиру (тогда расселяли обреченные на снос арбатские переулки), говоря, что ему достаточно увидеть ее план, на Сенатской площади в декабре 1825 года он тоже не был, но по схемам знает, что там происходило, лучше, чем сами декабристы.

Можно было не видеться с ним неделями, но при встрече оказывалось, что он в курсе самых мельчайших подробностей твоей жизни. Он обладал редчайшим, почти не встречающимся сегодня качеством: каждый, кто с ним общался, чувствовал, как он Натану интересен. Бывало, услышав, что с кем-то поступают несправедливо, Тоник просил меня, чтобы вмешалась "Литературная газета", где я работал, и помогла человеку.

Нередко действительно удавалось заступиться за невиновного. Но случалось и так: Тоник просил за кого-то, не очень даже будучи в курсе той ситуации. Речь могла идти о человеке, которого неправильно исключили из партии, что по тем временам означало крушение всей карьеры. Я объяснял: "Есть категорическое указание Чаковского в партийные дела "Литературной газете" не вмешиваться. На то существует партийная пресса".

И тут Тоник взрывался: "Ненавижу твой советский тон, — кричал он мне. — Не можешь помочь — страдай! Страдай, если не можешь помочь! Слышишь?"

До сих пор звучат у меня в ушах эти его слова.

Последняя его книга, вышедшая в июле 1989 года, за несколько месяцев до смерти, называется ""Революция сверху" в России". Начинается она так: "Гласность, вторгаясь с 1985 года в наш мир, отодвигает в прошлое, можно сказать, целую литературу, обширную словесность, историю, филологию, философию, построенную целиком или частично на недомолвках, исполненную тем способом, о котором горестно писал Щедрин сто лет назад: "Моя манера писать есть манера рабья. Она состоит в том, что писатель, берясь за перо, не столько озабочен предметом предстоящей работы, сколько обдумыванием способов проведения ее в среду читателей..."". Работая над своими книгами, и Натану нередко приходилось "обдумывать" такие "способы", хоть речь здесь шла не о злобе дня, а о событиях, давно минувших. Но у советских цензоров нос был достаточно натренирован на "вредные" аллюзии. "Сегодняшние наши сенсации, — писал Эйдельман в той книге, — довольно определенно делятся на две неравные части: одна, небольшая, — действительно новые мысли, то, что прежде не приходило в голову; другая, куда бОльшая, — то, о чем прежде многие знали, вполголоса говорили, даже писали, но — не печатали... В печать же проходил (или не проходил) намек — бледная тень. Намек — это было целое искусство".

Но Натан и прежде не слишком озирался, а с наступлением перестройки вообще отказывался говорить намеками. Как-то он сказал мне: "Надоело прятаться за столетия". Выступая 4 декабря 1986 года в Доме кино — Сахаров еще находился в Горьком, Солженицыну и Любимову еще не вернули советское гражданство, — Натан назвал ссылку Андрея Дмитриевича преступлением, сказал, что изгнание Александра Солженицына из страны было мерзким и подлым, что государство покрыло себя позором, лишив гражданства Юрия Любимова. Говорят, за такую крамолу директору Дома кино устроили в райкоме сильную взбучку.

В сентябре 1989 года газета "Московские новости" опубликовала большой материал о советско-германских контактах 1939-го. Печатались различные документы, Натан их комментировал. Тогда еще официально утверждалось, будто подлинники секретных протоколов к пакту Молотова-Риббентропа не найдены, а о копиях что говорить? Натан против этого решительно возражал. Не опровергался тогда еще и акт комиссии Н. Бурденко, возложившей вину за расстрел поляков в Катынском лесу на немцев-оккупантов. Натан спорил и с этим. Говорил, что собранные документы доказывают, что поляков расстреляли не немцы, а органы НКВД весной 1940 года.

До признания секретных протоколов на Втором съезде народных депутатов СССР в декабре 1989 года и до правды, сказанной Горбачевым о Катынской трагедии в 1990 году, Натан, к сожалению, не дожил.

***

Книгу ""Революция сверху" в России" закончил он в 1989 году словами: "Очередная великая попытка — на наших глазах... Мы верим в удачу — не одноразовый подарок судьбы, а трудное движение с приливами и отливами, — но все же вперед. Верим в удачу: ничего другого не остается..."

Сегодня, через 20 лет, мы знаем, чем закончилась та "великая попытка". Однако верить в "трудное движение вперед" — как бы то ни было и что бы ни происходило — все равно нам приходится. Ничего другого действительно не остается.

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...