3 декабря будет назван победитель литературной премии "Русский Букер". Накануне оглашения "Огонек" побеседовал с председателем нынешнего жюри "Русского Букера" поэтом Сергеем Гандлевским о новых лицах русской литературы
— По вашим ощущениям, сложилось ли собственное лицо у литературы последнего десятилетия? Можно ли говорить о новом стиле, новом содержании, языке?
— К сожалению, не могу соответствовать масштабности вопроса — "литература последнего десятилетия". Как-то так у меня повелось, что я всегда немного "не в курсе". Так что сейчас я по долгу службы впервые в жизни читаю книгу за книгой последнего издательского года. Вот с такой оговоркой я готов поделиться своими впечатлениями и наблюдениями.
В кругу друзей-литераторов принято считать, что с прозой, в отличие от поэзии, сейчас дела не ахти. По прочтении десятков нынешних романов не соглашусь с этим мнением. Работа нескольких авторов вызывает уважение: они ищут не красот слога (по-моему, для стоящего писателя нет и быть не может такой задачи), а точности высказывания. У этих авторов есть убеждение в насущности своего видения и сообщения. Таковы, на мой вкус, Григорий Канович с "Очарованьем сатаны", Олег Журавлев с "Соской", Мария Галина с "Малой Глушей", Николай Крыщук с "Кругами рая". Я намеренно помянул романистов без громкого имени и не попавших в официальный короткий список, но фигурировавших в моей собственной дюжине претендентов на лауреатство. Из самых общих наблюдений могу поделиться следующим: во многих стоящих произведениях "слышны" или Платонов, или Набоков. От этих двух художественных потрясений отечественная литература еще не скоро оправится. Да и зачем?
— Но зависимость поэтов разных поколений от высоких образцов едва ли не большая.
К обобщениям я не готов, но одним частным наблюдением, касающимся вкусовых поколенческих различий, готов поделиться. Лев Лосев вспоминает, как много для его дружеского круга (Владимир Уфлянд, Леонид Виноградов, Сергей Кулле, Михаил Еремин) значил Маяковский, что через "лаз" футуризма они попали в Серебряный век. У людей моего, следующего за лосевским поколения на Маяковского смолоду развилась сильная аллергия, мне и до сих пор образность и интонации его кажутся чрезвычайно принужденными и утомительными. Но для некоторых нынешних молодых поэтов, судя по их литературной практике, Маяковский вполне насущен. Что это? Реакция на рутинные силлабо-тонические куплеты? Доброкачественная левизна юношеского неприятия нынешней набирающей обороты буржуазности и гражданской апатии? Вот такое странное "воскресение Маяковского".
— Есть ли в современной русской литературе магистральный поток, главенствующая манера, то, что на Западе называется мейнстримом?
— Отвечу от противного. Мейнстрима не может не быть, иначе на фоне чего мы одно произведение охарактеризуем как чтиво, а другое — как удачу из ряда вон? У меня к прозе более терпимое отношение, чем к стихам (возможно, во мне говорит стихотворец в первую очередь). Честь и хвала создателям прозаических шедевров, но мейнстрим в прозе небесполезен с потребительской точки зрения: прозаик, в меру своего таланта, делится с читателем жизненным опытом и взглядом на вещи. Такое чтение (лишь бы в глаза не била претензия на "художественность") не вызывает во мне тяжелого недоумения и досады, даже если автор звезд с неба не хватает. Но лирика уже давным-давно освобождена от обязанностей поставлять читателю сведения и рассуждения, она давным-давно крайний разговор: крайне серьезный или крайне несерьезный — неважно какой, но крайний.
Мейнстрим нужен и в поэзии, но главным образом, чтобы талантливый поэт всегда имел перед глазами пример того, с чем ему как автору нельзя мириться. В противном случае прав Толстой, и стихи — это пляски за плугом.
— А какая, по-вашему, литература нужна среднему классу?
— Доброкачественная прежде всего. Массовая культура — некий аналог общепиту. Гурман волен воротить нос от "Макдоналдса", но гамбургером вряд ли отравишься, а вокзальным пирожком "с котятами" — очень даже. Массовая литература в ходу у миллионов людей, живущих ежедневной непосредственной жизнью куда больше, чем артистические натуры. Но в силу этого у миллионов людей ослаблен иммунитет к вымыслу. Это налагает на деятелей массовой культуры огромную ответственность. Преступник, перелагающий ответственность за содеянное на "Постороннего" Камю или "Лолиту" Набокова, лукавит: сумел продраться сквозь такие книги, значит, ведаешь, что творишь. Но серый парень, нахватавшийся ума-разума на фашистских сайтах и устроивший резню в синагоге на Большой Бронной, должен бы сидеть на скамье подсудимых не один, а бок о бок с создателями этих сайтов.
Глухих стен между высокой культурой и массовой нет: подписи к юмористическим картинкам стали "Записками Пиквикского клуба", а Антоша Чехонте — Чеховым. Где пролегает эта граница? Может быть, в отношении к мастерству, к понятию качественности? С молодости помню парадокс Эйхенбаума: Кирсанов — мастер, Мандельштам — нет. И это два разных удовольствия: любоваться на чистую работу профессионала во всеоружии его мастерства или сопереживать шедевру, который создан на свой страх и риск, когда нечто, дотоле небывалое, со своими закономерностями возникает на наших глазах, делая нас свидетелями творчества как такового.
— Как возможен сегодня разговор о терроре, деспотии в литературе? Как в этом ключе вы оцениваете опыт Александра Терехова и Бориса Хазанова?
— Как мне показалось, Александр Терехов в "Каменном мосте" демонизирует сталинскую эпоху и ее элиту, причастную Абсолютной Силе, то есть делает работу обратную той, что проделала некогда Ханна Арендт, придя к выводу об исключительной банальности тоталитарного зла. Мое замечание может показаться идеологическим, а не эстетическим. Ничуть не бывало. У меня есть подозрение, что с Леонидом Юзефовичем мы очень по-разному смотрим на события недавнего прошлого, например, на 1990-е годы, но его убедительный взгляд писателя и историка на предмет передается и мне, пока я читаю его "Журавлей и карликов". Так что мои придирки к прозе Терехова объясняются не расхождением с автором во взглядах, а ее недостаточно сильным воздействием на меня.
От хорошего романа Бориса Хазанова "Вчерашняя вечность" у меня осталась сходного рода неудовлетворенность. Мой интерес притуплялся, когда персонажи заводили речи как раз в идейно близком мне ключе: о гибели либерализма, об известном равенстве национал-социализма и большевизма и т. д. Эти справедливые мысли художественности роману, на мой вкус, не добавляют, а значит — убавляют. Равно как и авторская рефлексия по поводу собственного романа. Такого "стернианства" было, может быть, слишком много в последнее время, и подобное "литературоведение" внутри литературы на меня производит впечатление общего места. Все вышесказанное, разумеется, только мое личное мнение, а у меня по уставу Букеровской премии, как и у каждого члена жюри,— один голос.
— От кого писателю приличнее получать деньги — от олигарха, в виде премий, или от государства?
— Отвечу на английский лад. Это зависит. В странах с укорененной либеральной традицией государственная помощь, может быть, и не оборачивается авторской идеологической отчетностью, а у нас — как-то слабо верится. Фонды, премии, стипендии и прочее — хорошая вещь, но для их процветания надо, чтобы самодеятельность богатых людей, обнаруживших склонность к гражданской активности и меценатству, не была наказуема. А у них сейчас пример Ходорковского перед глазами. Впрочем, что-то, конечно, делается. Я ездил в Сибирь и в Норильск на фестивали, организованные Фондом Михаила Прохорова,— впечатления самые приятные.
— Кому нужны премии, кроме самих лауреатов?
— Конечно, было бы правильно, если бы премированное произведение не только приносило деньги автору и честь в узком профессиональном кругу, но имело бы и резонанс в читательской среде. Но искусство по своей природе противится спортивному подходу "кто кого?"-- в искусстве нет обязательной программы, потому что чем значительней автор, тем больше у него обязательств перед своей собственной "программой". Это первое. И второе, вытекающее из первого: искусство живо только личным, а не абсолютным рекордом. Талантливый автор дает нам знать, по каким правилам "играет", и восхищает нас, если превосходит себя в рамках своих же правил. Но эти мои скептические речи, конечно же,— сотрясение воздуха: люди привыкли думать, что если есть какой-нибудь род деятельности, то непременно должен существовать в этом роде деятельности и чемпион.
— Вы согласны с утверждением, что рынок — враг культуры? И демократия, породившая рынок?
— Мы что, первые с этим столкнулись? Баратынский унывал: "Век шествует путем своим железным; В сердцах корысть...", Некрасов эхал: "Эх! Эх! придет ли времечко, когда мужик не Блюхера и не милорда глупого — Белинского и Гоголя с базара понесет?" В каком-то смысле, конечно, рынок — враг. Но и Баратынского, и Некрасова и их современники читали, и мы худо-бедно знаем (а "милорда" и "Блюхера" без ученого комментария — нет). И еще: оба поэта XIX века, в отличие от Мандельштама и Лорки, как говорится, отмучились и умерли своей смертью. Словом, по замечанию экономиста Василия Селюнина, любой двигатель хуже вечного двигателя, но вот беда, вечного не существует. Так что предлагаю не исправлять "карту звездного неба", а "смиренно жить ради правого дела".
Бранить демократию не стану. Хотя бы потому, что она сейчас в России переживает не лучшие времена, а лежачих, как известно, не бьют. Сошлюсь на взрослые слова Льва Рубинштейна: демократия — это не рай, а другой круг ада. Все, на мой вкус, интересней, чем ходить-бродить по одному и тому же до боли знакомому кругу: оттепель — заморозки, оттепель — заморозки.