Главный оперный режиссер страны ставит главные названия русского ("Китеж", "Онегин", "Борис Годунов", "Леди Макбет Мценского уезда") и зарубежного ("Аида", "Тристан и Изольда", теперь вот "Воццек", вскоре "Дон Жуан") репертуара на главных сценах России (Мариинка, Большой, Новосибирская опера) и мира (Berliner Staatsoper, Bayerische Staatsoper и Opera de Paris, на очереди фестиваль в Экс-ан-Провансе и Alla Scala). Говорим "русская опера" — подразумеваем Дмитрий Черняков: впервые в истории отечественного музыкального театра его первым лицом стал не певец или дирижер, а режиссер.
Ключевое достижение Чернякова — окончательное преодоление оперной имперсональности, обобщенной условности. Завершив начатый старшими коллегами в 1990-е процесс авторизации российского музыкального театра, он узаконил право личностно высказываться на оперной сцене. Русское искусство вообще и опера в частности всегда тяготели к обобщенной проблематике, забывая о конкретном человеке. Разглядев в нем вселенную, гуманист Черняков сжал до конкретно человеческого весь мир.
Его "Макбет" выплывает из Google Earth, да и в каждом другом спектакле сквозь объектив режиссерской скрытой камеры глобальный мир предстает муравейником частных жизней. В большинстве постановок Чернякова последних лет громада сцены разбита на мультиэкран с большим количеством маленьких внутренних пространств-окошек, за жизнью обитателей которых подглядывает театральный зал. Испытав очевидное влияние эстетики реалити-шоу, Черняков конструирует натуралистично жизнеподобную и вместе с тем эстетски остраненную реальность, чтобы с открытием занавеса включить прямой эфир и занять позицию стороннего наблюдателя.
Главная категория театра Чернякова — privacy: его герои стремятся существовать скрыто от чужих глаз, углубившись в собственный интим, обнажая неприкрытое естество без нужды кого-то перед кем-то изображать. Ад по Чернякову — это вынужденная необходимость делать сокровенное достоянием общественного, скажем, телеобращаясь к электорату с монологом "Скорбит душа". А рай — это когда смертельно умаявшейся блокаднице наконец удается блаженно покурить в форточку.
Так поступали в спектаклях Чернякова соответственно Борис Годунов и райская птица Алконост: в полумифических фигурантах оперного иконостаса он способен разглядеть людей из плоти и крови. В черняковской "Хованщине" русская история выглядит паззлом предельно личных амбиций и страстей. Никакой борьбы политических сил, противостояния социальных слоев и прочих пригодных разве что для школьного учебника обобщений — просто клинч и поножовщина конкретных людей.
С годами режиссура Чернякова становится все более скупой на выразительные средства, все более снайперски точной и все более конструктивной. От декоративного упоения внешним он движется к суровому напряжению внутреннего. Гениальная одаренность визионера держится в ежовых рукавицах формы, кровоточащая сверхэмоциональность лишь изредка вырывается наружу. Сдавленная боль и структурное совершенство оперы Альбана Берга нынешнему Чернякову должны прийтись кстати: все указывает на то, что "Воццек" получится великим спектаклем. Впрочем, так у Чернякова уже давно.