Концерт классика
В Большом зале консерватории дал концерт с Российским национальным оркестром известный немецкий дирижер Инго Метцмахер. Впервые выступавший в России маэстро, любящий и ценящий музыку ХХ века, исполнил произведения двух авторов этого столетия, Карла Амадеуса Хартмана и Дмитрия Шостаковича, но прибавил к ним еще и Вагнера ("Вступление" и "Смерть Изольды" из "Тристана и Изольды"). Неожиданной трактовке известных симфонических опусов удивлялся СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.
Открывала концерт симфоническая поэма "Miserae" редко исполняющегося у нас немца Хартмана, написанная в 30-е годы в обличение (как подсказывает латинское название, означающее "несчастные") концлагерных ужасов. Уже и здесь немного удивляла рассудительная, четкая игра оркестра, в которой надрыву как-то не нашлось места. Впрочем, и партитуру саму по себе не назовешь беспросветно траурной, чтобы вычитать в ней именно ужасы, мрачность и дань уважения узникам концлагерей, надо все-таки знать о композиторских намерениях.
Велик соблазн предположить, что и Седьмую симфонию Шостаковича Инго Метцмахер хотел показать с той же стороны. Это для нас "Ленинградская" — часть героического эпоса о блокадном Ленинграде, это нам ее сложно слушать и не вспоминать при этом рассказы о ее исполнении летом сорок второго в умирающем городе. Но в партитуре не написано про блокадные пайки, про оркестрантов, которых ради того исполнения пришлось доставлять в город самолетом (потому что способных играть музыкантов почти не осталось), про "Поэму без героя" Ахматовой, первая редакция которой заканчивается упоминанием Седьмой Шостаковича. В это буквально вынуждала поверить версия Инго Метцмахера и РНО: с редким блеском сыгранные первая часть симфонии с ее "темой нашествия" и лиричное скерцо второй части прозвучали в то же время совершенно нейтрально и без всякого намека на программность. В том же самом "нашествии" оркестр играл, казалось, не про военную героику и не про тоталитаризм: просто, мол, отличная музыка, напряженная, яркая и отчасти злая. Да, непривычно, но как этому возражать, если в музыкальном смысле все это обдумано и исполнено поразительно качественно — пускай даже на всю симфонию этой обдуманности не хватило, и оставшиеся две части, явно вызвавшие у дирижера меньший интерес, прозвучали довольно затянуто и неинтересно.
И все же самой необычной казалась метаморфоза не отечественного симфонического шедевра, а вагнеровской музыки, сыгранной между современниками Хартманом и Шостаковичем. Здесь уж — во "Вступлении" и "Смерти Изольды" — дирижеру явно было интересно все до малейших нюансов, и оркестр прекрасно на эту заинтересованность откликался изящными соло и по-камерному тонкой игрой всех оркестровых групп (запомнилось воздушное, истаивающее звучание контрабасов в конце "Вступления"). Но это была заинтересованность под стать точным наукам, стерильная, хирургическая: мясистость оркестрового звука отложена в сторону, высокая трагедия, единение в Эросе-Танатосе и прочие важные для вагнеровского ars poetica материи — тоже. Оставалась чистая, рафинированная в почти фабричном смысле этого слова музыка, сыгранная очень объективно, довольно сдержанно, едва ли не застенчиво в смысле эмоционального накала, так что из вагнеровской всеохватности получался музыкальный концентрат, которому и в камерном жанре было бы довольно комфортно. В пресловутой опере это звучало бы куда как странно, но на концертной сцене эта дирижерская принципиальность впечатляла. Не в последнюю очередь из-за реакции оркестра — для нашей оркестровой школы такая отстраненность и объективизированность внове, однако и она вполне органично получилась у РНО.