Редкое событие — большая выставка Эрика Булатова. Не потому, что его мало знают. Напротив, в списке антисоветских классиков его упоминают сразу после Ильи Кабакова, а многие даже выдвигают вперед. Он и вправду замечательный и до последнего времени мало оцененный (в денежном смысле) художник. Его старые работы вывозились со штампом "Художественной ценности не имеют", когда же на аукционе Phillips de Pury его "Советский космос" продали за $1,4 млн, стало понятно, что мы с ним навсегда опоздали.
Потому что в наших музеях его практически нет. Булатов давно живет в Париже, в Москве бывает наездами, и последняя его выставка прошла в Третьяковке в 2006-м по инициативе фонда "Екатерина". Между выставками — пусто, пойди найди его вещи в Москве. Одна работа в той же Третьяковке. Причем эту картину, которую Булатов написал специально по заказу главного национального музея, Минкульт оплатить отказался. Тогда художник картину подарил. А так бы не было и ее.
Зато в трех часах полета — город Женева, где до 17 января Булатову отдан целый этаж Музея современного искусства МАМСО. Живопись, графика, множество работ, в том числе и тех, мало нам знакомых, где художник изменил кириллице с латиницей. Дело в том, что основной прием булатовской живописи — крупные надписи поверх холста, которые, как правило, и дают название его работам. "Единогласно", "Живу-вижу", "Слава КПСС" и вот теперь "La Liberte", как дань западным свободам.
Уроженец Свердловска, Эрик Булатов едва ли не единственный классический русский живописец среди московских концептуалистов. Он с отличием окончил Суриковский институт, вуз, который в отличие от Строгановки, ВГИКа или театрального, выпускал художников-станковистов. Никаких уклонов в дизайн или в сценографию. Его готовили к тому, чтобы писать картины, выставлять их на выставках, жить заказами и покупками, которыми в советское время не обходили даже самых малоталантливых художественных писак. Если они не зарывались.
В итоге, как и его коллеги — Кабаков, Васильев, Гороховский, Макаревич,— он зарабатывал на жизнь книжной графикой, чаще всего — иллюстрациями для детей. Это вовсе не было халтурой — детская иллюстрация в Советском Союзе была чрезвычайно почетной и хорошо оплачиваемой работой. Еще никто не догадался собрать и издать конформистскую книжную графику наших нонконформистов, а книжка вышла бы замечательно красивой. "Это очень дисциплинировало: год делился пополам, за полгода надо было заработать денег, чтобы хватило на вторые полгода и можно было картины писать",— рассказывал Булатов в одном из своих интервью.
При этом Булатов оставался едва ли не единственным среди них классическим реалистом. Недаром он говорит, что его любимые живописцы — Левитан и Саврасов. Его не тянуло ни в инсталляцию, ни в перформансы, он не был даже настоящим соц-артистом, художником, высмеивающим советские штампы вроде блестящих остроумцев Комара и Меламида, которые старомодным выспренним стилем изображали рабочего, встретившего после демонстрации зеленого змия, или юную пионерку, мастурбирующую перед зеркалом. Его не интересовал и коммунальный язык кабаковских инсталляций — хармсовского духа рассказы, написанные маслом по холсту вроде "графика выноса мусорного ведра".
Булатов позволил себе только одно — он разделил свои работы на два плана. На ближнем рубленым плакатным шрифтом было написано несколько слов, а за этими словами начиналась классическая живопись — как правило, пейзаж. Просто слова эти чаще всего были лозунгом. В советских плакатах другие видели только позор и ужас или повод для насмешки. Булатов сделал их элементом рефлексии, частью жизни, которой живет в СССР человек и художник, а ведь так оно и было.
И вот по булатовскому реалистично написанному небу поплыли буквы "Слава КПСС", идиллический пейзаж у речки был промаркирован словами "Опасно", а на песчаном прибалтийском пляже горизонт заменила красная ковровая дорожка. Это могло вызвать усмешку, но вызывало оторопь, потому что здесь не было издевки. Художник с изумлением разводил руками, глядя на то, что происходит с нашим советским внутренним миром.
И когда он изображал монументального и усыпанного золотыми звездами Брежнева на фоне заходящего, как раскаленное солнце, советского герба, он не смеялся ни над шамкающим генсеком, ни над громоздкой коллекцией республик, собранных между колосьев. И то и другое он представил как художественные объекты — никто никогда не писал и, вероятно, уже не напишет такого портрета, потому что официальные живописцы не могли столь свободно и человечно подойти к своей полумертвой натуре.
И здесь, по мнению советского искусствознания, он, конечно, зарывался. Теперь, по прошествии многих лет, на выставке в чужой стране понимаешь суть его расхождения с советской властью. Ему не могли простить изумления перед тем, к чему все давно привыкли. Потому что между собой и советской жизнью Булатов ставил музейное стекло, на котором писал свои слова — как пояснения к экспонату кунсткамеры.
Женева, Musee d`art moderne et contemporain MAMCO. До 17 января