"Между шкафом и небом"
Дмитрий Веденяпин
М.: Текст, 2009
У Дмитрия Веденяпина, одного из самых глубоких современных поэтов, вышла новая книга — "Между шкафом и небом". В ней помещено около 30 стихотворений, из которых половина — новые, в прежние книги не входившие. Но в формальном смысле ее нельзя назвать третьей (после "Покрова", 1993, "Травы и дыма", 2002) книгой стихов. Ее основную часть составляет прозаический рассказ о детстве, а стихи для нее отобраны те, которые так или иначе с детством связаны. Это книга о детстве, но в ней нет ни грана той жалости к себе и того самоумиления, которые составляют болезненную и почти обязательную сторону текстов об "утраченном рае", особенно стихотворных. У Веденяпина на первом месте чувство не утраты, а какое-то совсем другое — точнее всего его так и назвать: "чувство неутраты". Собственно, об этом чувстве вся книга — и прозаическая, и поэтическая часть: "Все умерли. За площадью на хмуром / Торце высотки — тени птиц. Никто / Не умер. 'К водным процедурам' / Нас приглашает радио; зато / И день с утра похож на решето / Сквозь белый снег под рыжим абажуром".
Единица, элемент книги Веденяпина — не персонаж и не событие, не портрет и не эпизод, даже самый краткий, а момент, замершая картина, вроде этого похожего на решето дня. Рассказчик почти ничего и не рассказывает, кроме сведений, которые необходимы как рамка для серии моментов. Даже в чужих — доставшихся от старших — историях речь не столько о чем-то сюжетном, сколько о таких же, часто похожих на сон, минутах: "Еще одна семейная история связана с моим прапрадедом, бабушкиным дедом-раввином. Однажды на улице он увидел удаляющуюся женщину. В посадке ее головы и общем очерке фигуры было что-то такое, что он, не помня себя, как зачарованный, двинулся за ней. Женщина свернула в переулок, дед — за ней. Спустя какое-то время он с удивлением обнаружил, что женщина идет по его улице к его дому. Вот она подошла к калитке, оглянулась — и ребе узнал свою жену".
Стихи Веденяпина сами устроены, как такие мгновения: не описывают их, а представляют, разыгрывают их в словах — как немая "живая картина" в лицах. Многие из стихотворений книги (и старых, и новых) представляют именно те картины, которые описаны в прозаической части. В давних стихах о приезде автобуса в дачный поселок сказано: "И он приходил, и, нагнувшись, я видел в просвете / Над черным асфальтом и пыльной дорожкой за ним / Ботинки, сандалии, кеды приехавших этим / Вечерним автобусом солнечно полупустым", а теперь в очерке можно прочесть, что "Автобус приходил в начале седьмого. Застыв на четвереньках, я вглядывался в воздушный просвет между автобусным днищем и темно-серой полосой асфальта, где, как в перевернутом кукольном театре, начинали мелькать ноги сходящих пассажиров, и безошибочно узнавал мамины — в белых босоножках. Бабушка, смотрящая из своей более высокой точки, еще не знала, что мама приехала, а я уже знал и кричал: "Мама приехала!" Когда автобус трогался, почти все, кто вышел, спиной к нам двигались по дорожке, ведущей в деревню, и только мама никуда не шла, а стояла и смотрела в нашу сторону. В этом мгновении было что-то бездонное".
Но стихи Веденяпина не герметичны, не зашифрованы; они не нуждаются в "реальном комментарии" — мы не стали бы читать прозаический очерк, чтобы узнать, о каком именно дачном поселке или о какой квартире идет речь в стихах. Эта проза не комментарий к стихам, тут другое соотношение.
Главные черты поэзии Веденяпина — независимость и сила. Не та независимость, когда человек спорит с другими, а та, когда он прислушивается только к себе — или к чему-то в себе. Не та сила, с которой разгоняется словесный аппарат, а сила, с которой хочет превратиться именно в стихи какой-то не зависящий от автора опыт. И загадку стихов Веденяпина всегда составляло именно сочетание той силы непреложности, с какой в них с самого начала, то есть еще с середины 1980-х, выявлялась, очерчивалась какая-то картина, и спокойствия, почти неподвижности самой этой картины: светлое пространство, кубическое или прямоугольное, в нем размещены отчетливо отдельные предметы, и по световому фону — то ли царапины, то ли иглы.
"В родительских запретах, разрешениях и даже обманах ('как вкусно!' — это про рыбий жир) всегда присутствует что-то, помимо взрослых знаний о мире. Родительский дом — всегда немного храм, где ходит и качается свет, расширяется и каменеет тьма (а вдруг я ослеп?). Мамы-папы-бабушки-дедушки — всегда священники, всего лишь священники". Детство — место для встречи с нездешним; оно не объясняет стихи — оно устроено так же, как стихи, оно служит их прототипом.
"Русские понты. Бесхитростные и бессовестные"
Дэвид Макфадьен
М.: Альпина нон-фикшн, 2009
Слово "понты" в сочетании с английской фамилией автора может показаться неловким переводом, кокетливой попыткой привлечь читателя модной приманкой "еще один иностранец написал о русских". Профессор Калифорнийского университета, шотландец Дэвид Макфадьен и правда не кто иной, как иностранец, написавший еще одну книгу о загадочной русской душе. Но он сам отвечает в ней за каждое слово, потому что книга написана по-русски. Это не первая книга Макфадьена о нашем мире, до этого он писал про русскую анимацию, русскую попсу и русскую культуру в Узбекистане, а первые две его книги посвящены Иосифу Бродскому. И неподготовленного читателя прежде всего поразит невероятная осведомленность автора, его знакомство с предметом, включая отсылки к многочисленным телесериалам и песням Тани Булановой. Слово "понты" в заголовке не просто кокетство — это, согласно автору, самый главный русский жест.
Как профессор Макфадьен определяет "понт"? Как блицкриг, молниеносный выпад против реальности и собственных возможностей, который маленький человек совершает, ощущая, что "рано или поздно действительность его догонит". Самого главного понтовщика Макфадьен называет еще одним очень русским словом: "лох". Его "лох" — такой Иванушка-дурачок, ярмарочный Петрушка, который выскакивает, быстро трясет кулаком и прячется. В этом жесте Макфадьен видит отражение и русской истории, и русских просторов и, как сам он ее называет, "русской революционности". Самый лучший пример — неожиданные победы российской сборной по футболу на чемпионате Европы. Никакой закономерности в них автор не видит, один только русский понт Андрея Аршавина.
"Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости"
Насим Николас Талеб
М.: КоЛибри, 2009
Книга Насима Талеба наделала немало шума еще до появления русского перевода. Тем более что для того, чтобы понять его теорию, книгу читать вовсе не обязательно. Она проста и вкратце сводится к следующему: есть события предсказуемые и есть непредсказуемые. И на историю в большей степени влияют события, которые мы не можем предсказать. Талеб называет такие события "черными лебедями", по-русски мы назвали бы их "белыми воронами", что гораздо менее поэтично. Такими "лебедями", по утверждению Талеба, были 11 сентября 2009 года, Первая и Вторая мировые войны, да и все последние финансовые кризисы. В общем, все события, "сочетающие малую предсказуемость с большой силой воздействия". Теория "лебедей" вполне применима к реальной жизни, как показал опыт самого Талеба, сразу после выхода книги заработавшего на бирже для своих клиентов несколько миллионов долларов на мировом финансовом кризисе, то есть там, где все потеряли.
Применительно к эссе Талеба уместно будет вспомнить самое знаменитое изречение Марка Твена, говорившего, что на свете есть три вида лжи — ложь, наглая ложь и статистика. Не преклоняясь ни перед одной из точных наук (себя автор относит к эмпирическим скептикам), Талеб все-таки приводит статистический фокус: один сверхтолстяк, пишет он, не перевесит тысячу умеренно упитанных людей, но один бестселлер Джоан Роулинг способен перевесить тысячу успешно продающихся книг. Мир толстяков и в меру упитанных, в котором работает привычная статистика, Талеб называет Среднестаном, и это мир, где мы жили до этого. Мир хорошо продающихся "Гарри Поттеров" — Крайнестаном, и это мир, где мы живем сейчас. И поскольку в Крайнестане больше исключительного, то и "черных лебедей" в нем становится все больше. Даже то, что читателю повезло жить и читать книгу Талеба, тоже в своем роде исключительное событие. Так что все мы немножко черные лебеди.