Кто виноват, что человек не в состоянии изменить постылую жизнь? Скорее всего он сам.
То, что ей попался не тот парень, стало ясно на втором свидании. Он уже немного расслабился, уже мог позволить себе покровительственный тон: "А ты такую рыбку будешь готовить мне, Настя? Не все ж в ресторанах питаться". Он уже все решил для себя, не спрашивая ее мнения. Присмотрел себе удобную девушку, словно покупатель в магазине: "Беру, заверните". А ей почему-то не хватало сил воспротивиться, она слушала слова, которые ей не нравились, жевала тилапию, которую терпеть не могла, и думала, уговаривала себя, что ничего, ну ничего же, Настюха, страшного, все еще наладится, может быть, не такой уж он плохой человек, и маме очень нравится.
К маме она через полгода и пришла первый раз жаловаться, надеясь, что та отдаст приказ, как действовать дальше. Осторожно намекнула, что муж после свадьбы стал закручивать гайки: "Мам, что-то не ладится у нас. Видишь, он уже третий раз звонит, пока мы обедаем. Контролирует. И знаешь что? Если я не отвечу хоть раз, скандала не избежать. Мама, он меня и к тебя ведь отпустил только на четыре часа. Он засекает время, заводит будильник, можешь себе представить?" Мать пожала плечами: "Господи, человек просто волнуется. Другая бы радовалась, что ее так любят, так переживают из-за нее, ревнуют, а ты вечно выдумываешь себе проблемы. Доедай давай суп". И снова она сидела, давилась, верная детскому страху рассердить мать видом полной тарелки.
"Почему я не уйду от него? — спрашивала она себя и нас, подруг, сотни раз.— Почему я хаваю все это?" А хавать уже приходилось многое. Не-тот-парень, будучи чем-то недоволен, подлетал к ней, не стесняясь прохожих, или гостей, или маленькой дочери, и орал в лицо, прямо в лицо выкрикивал какие-то претензии: "Ты! Да ты офигела! Ты!" Она вытирала физиономию, что-то, отворачиваясь, ворчала в ответ, звонила матери, рыдала в трубку, но инструкций от родительницы не поступало, а муж сам не уходил, поэтому канитель эта тянулась, тянулась без конца.
Мы уже стали делать ставки: когда он начнет ее бить. "Настя, ты мазохистка? — спрашивали мы, отчаявшись другими методами привести эту страдалицу в чувство.— Сколько можно терпеть? Ты заслуживаешь уважения". Она мелко кивала: "Да-да-да" и снова бросалась на мобильник при первых же звуках мелодии: "Дорогой, я за рулем, я не могу... Да-да-да, я поняла, я слушаю тебя, слушаю..."
Сейчас у Насти две дочери. Она так же тихо ноет: "Мне все надоело, я не хочу больше", но продолжает жарить рыбу и терпеть нападки от благоверного. Да и мы, ее старые подружки, давно завязали с миссионерством, осознав бесполезность своих усилий. Даже увидев однажды, как при случайном взмахе отцовской руки вздрогнула и вжала голову в плечи старшая из девочек, мы лишь понимающе переглянулись, но промолчали — пусть Настя сама разбирается.
А ведь если подумать: откуда в этой женщине могло появиться самоуважение? Где она могла взять силы, чтобы нести ответственность за собственные решения? Чтобы защищать себя и детей? Чтобы делать то, что хочется ей, а не другим? Мама с рождения учила ее быть хорошей девочкой, точнее, вдалбливала в нее эту обязанность — быть хорошей. Криками, угрозами, отречением: "Не хочешь кушать первое? Не хочешь заниматься музыкой? Я больше не люблю тебя!" Она, Настя, не знает, как иначе. Она играет ненавистные гаммы и ест, покорно хавает то, что выложила перед ней жизнь.