Еще и не построенный, небоскреб по-новому провел границу между своими и чужими
Раньше мы с женой со своими знакомыми в Петербурге встречались на днях рождениях, в ресторанчиках на заливе, в музеях да в Мариинском театре. Либо — что для Питера дело обычное — на прогулке у Петропавловки или на Невском проспекте.
Но вот уже второй год у нас новое место тусовки: митинги протеста против строительства небоскреба "Газпромнефти". Встречаться на протестах — невероятно удобно! Протестующим в качестве резервации выделен у Невы прелестнейший пятачок: у дворца спорта "Юбилейный", через дорогу от Князь-Владимирского собора работы Ринальди, у Тучкова буяна, то есть выстроенных тем же Ринальди пеньковых складов, в трех минутах от двора, из которого 18 августа 1922 года улетал на Марс инженер Лось. А описываю так подробно, потому без знания этих тонкостей, подкладок, тайного шитья жизнь в Петербурге из наслаждения превращается в мучение: дурной климат, низкие тучи, лужи и сырость, зарплаты ниже московских.
Вообще-то люди из нашего круга не большие охотники до митингов и речей. Скажем, историка Лурье я куда лучше представляю в телевизоре, художницу по костюмам Замахину — в павильоне "Ленфильма", а музыканта Рекшана — в составе группы "Санкт-Петербург". Последний раз в нашем кругу большой сбор трубили в августе 1991-го, когда на Дворцовой площади собрались все-все-все, и против ГКЧП речи держали профессор Собчак и академик Лихачев. А сейчас, глядите, на трибуне — Александр Кушнер, который мало того что рафинированный поэт, так еще и классический интеллигент, каковые повывелись, и явно не трибун, и голос слаб и дрожит.
И если уж Кушнер поднимается на трибуну противостоять Смольному и "Газпрому" и защищать Петербург — значит, достало. Тут важно сказать одну вещь.
Главное сокровище Петербурга — вовсе не в архитектуре, как принято считать. Эта архитектура порой поражает, на ней застыл отблеск империи, но таково свойство многих мировых столиц, от Парижа до Вены. И петербургские музеи, включая Эрмитаж,— тоже не главная ценность, хотя бы потому, что в мире еще есть и Лувр, и Прадо, и Метрополитен. И даже архитектурные ансамбли, редкие по избыточной свободе для сжатой Средневековьем Европы, не представляют собой основную питерскую ценность. Главное сокровище Петербурга — это небесная линия города. Это когда на огромном — от края до края — пространстве вдоль Невы ровной тонкой лентой протянулись особняки и дворцы, соединяя собою, как швом, воду с небом, вычерчивая крышами почти идеальную горизонталь. Ни в одном городе мира ничего подобного нет. Небесную линию прорезают лишь шпиль Адмиралтейства с корабликом да шпиль Петропавловки с ангелом, да купола церквей и соборов. Потому как нарушать правило, запрещавшее строить выше Зимнего дворца, было дано лишь власти небесной.
И вот, извольте,— в Петербурге теперь надлежит построить небоскреб, который эту линию перечеркнет. Причем даже не числом этажей, а легко читаемым символизмом, а это означает, что город будет опущен с небес на землю, главную ценность которой в России составляют залегающие в земле углеводороды. То есть мы и раньше знали, что российской власти на наши красоты плевать, для нее деньги важнее: не случайно же петербургский губернатор, как мантру, повторяет, что строительство небоскреба принесет в город 2 миллиарда долларов инвестиций (а если бы распродажа Эрмитажа принесла 3 миллиарда — она бы распродала?).
Поражает другое. То, что в этом году на сторону чиновников встали те, кого мы считали своими. В "письме 42-х" на имя президента России, защищающем небоскреб, стоят подписи Боярского, Розенбаума (певцы нередко спеваются с властью по мере того, как теряют собственный голос, особенно если власть помогает с недвижимостью под театр), режиссера Дмитрия Месхиева. Месхиев не просто тихонько поставил подпись, а дал "Эху Москвы" интервью, где подтвердил — да, все верно, город должен развиваться, небоскреб принесет в город деньги.
И Месхиев не один — и я вдруг на невском пятачке у Тучкова Буяна, под красными знаменами с петербургскими якорями, под плакатами с карикатурами на Миллера и Матвиенко, под поющего про "газпромбайтеров" рокера Бастрыкина ловлю себя на том, что больше не понимаю, кто из своих вдруг может оказаться чужим. И кто из чужих — своим: как им, например, оказался осторожный министр культуры Авдеев, неожиданно легший поперек "Газпрома".
Потому что все прежние знаки, позволявшие отличать в толпе своих — образование; любовь к Бродскому и джазу; иностранный язык; европейский уклад быта; круг чтения; щегольство в одежде и презрение к совку,— они перестали работать.
И я вспоминаю разговор, случившийся у меня перед митингом с лондонским приятелем, ценимым мною за независимость суждений. Тогда я ему и сказал с некоторой горечью, что в наши дни любовь к Rolling Stones или Led Zeppelin перестала быть знаком, отличающим приличного человека от неприличного, а он заметил, что граница "свой — чужой" исчезла уже к концу 1990-х, потому как отделяла мир с Макашовым и бабушками у музея Ленина от мира нашего, в котором все прочие. А теперь выяснилось, что единого "нашего" мира нет, он стремительно размежевывается, слишком много становится и "своих", и "чужих", и "своим" может оказаться и чиновник Минфина, и продавец "сникерсов": потому, например, что оба готовы поступиться карьерой ради сохранения достоинства.
Мы даже пытались составить список таких базовых распознавателей, но, признаться, не смогли, но потом я получил от приятеля сообщение по почте. "Сегодня,— писал он,— растет новая четкая граница. Она проходит по разным опорным пунктам. Отношение к коррупции, к власти, к Западу, к истории, к Газпром-башне, к Грузии, к "нашим". Ее еще четко нет. В деле образования этой новой "линии Керзона" еще пока лишь начало 1920 года. Когда граница полностью четко оформится, когда деление на "мы" в пробке и "они" с мигалкой станет четким, без желания перехода через границу (ну разве ты хотел в СССР стать партийным чиновником?), появятся зародыши нового, которое сегодняшнее съедает".
Я, кстати, тоже так думаю. Границы следует знать — и хорошо бы, кстати сказать, устроить по поводу питерского небоскреба референдум.
Чтобы каждый затем мог сделать выбор, по какую сторону границы жить, в том числе и в физическом плане.