Кинофестивали в Торонто и Сан-Себастьяне положили конец большому фестивальному сезону, который начался в Роттердаме и Берлине. Обозреватель "Власти" Андрей Плахов считает, что в этом киносезоне впервые так отчетливо проявились конфликты и травмы современного мира.
Ужасы экзистенции
Самым скандальным фильмом года стал показанный в Канне "Антихрист" Ларса фон Триера. Именитый датчанин впал в депрессию и использовал съемки новой картины как психотерапевтическое средство. Но, кажется, только нагнал еще больше мрака. Супружеская пара теряет почву под ногами после гибели единственного ребенка. Мужчина и женщина уходят в лес, где дают волю своим самым диким "сатанинским" инстинктам: кромсают и увечат друг друга, доводя до предела сюжет войны полов, некогда занимавший ум Августа Стриндберга. В финале появляется титр "Памяти Андрея Тарковского", который многие сочли издевательским, хотя Триер, по собственному признанию, испытал влияние российского мастера, тоже, кстати сказать, не пренебрегавшего жестокостью на экране. Как бы ни относиться к фильму Триера, он предоставил тот бродильный элемент, которого так не хватает в современном кино. Об этом напомнила и выставка в Сан-Себастьяне, посвященная 80-летию "Андалусского пса" Луиса Бунюэля — классического акта авангардной провокации. "Антихрист" — это "Андалусский пес" сегодня.
Основная тема Каннского фестиваля — столкновение человека со стихией абсолютного зла. Если в "Антихристе" зло носит тотальный метафизический характер и клокочет в теле и душе, в "Бойне" филиппинца Брийанте Мендосы оно коренится и прорастает в коррумпированной системе азиатского общества. Студент школы криминалистики оказывается втянут в разборки мафии с должниками и становится соучастником убийства проститутки — с пытками, насилием и расчленением трупа, части которого палачи в знак устрашения разбрасывают по всему городу. А потом идут в местную забегаловку и наслаждаются аппетитным мясным блюдом.
В оппозицию Мендосе встали не только многие его соотечественники, недовольные негативным образом страны, но и ведущие международные критики, аккредитованные в Канне. Особенно негодовали женщины: по их мнению, фильм принижает достоинство прекрасного пола. Но жюри во главе с умницей Изабель Юппер присудило филиппинцу награду за режиссуру, что абсолютно справедливо. Сила фильма Мендосы в том, что, ставя классические моральные вопросы (как у Робера Брессона), он противопоставляет им "грязные" современные фактуры и зернистое "цифровое" изображение, которые решительно меняют характер художественного контекста. С равной бесстрастностью камера фиксирует быт городского муравейника, занятого торговлей и пропитанием, свадебный обряд (помесь обыденности и экзотики) и расправу над провинившейся девушкой, которая напоминает хорошо спланированную и технически безупречно проведенную военную операцию.
"Бойня" относится к категории так называемых невыносимых фильмов. Как резонно заметил обозреватель "Власти" Михаил Трофименков, чтобы получить этот почетный титул, надо ставить перед человечеством вопросы о Боге. Или хотя бы о его отсутствии. Однако и здесь, на этой еретической стезе, Мендоса идет не по проторенной дорожке и встретиться на ней рискует разве что с картиной "Сало, или 120 дней Содома" Пьер Паоло Пазолини. В его фильме нет элементов притчи, нет (хотя бы травестированной) христианской символики: разве что убиенную проститутку зовут Мадонной. Насилие в "Бойне" показано как бизнес, трудовой процесс, рутинная работа, как повседневный быт людей, которых и мафиози-то назвать трудно. В современном зле, говорит и показывает Мендоса, нет ничего зловещего, инфернального, демонического, оно — как обыкновенный фашизм, как трудовые будни ГУЛАГа, как мотыжная практика Пол Пота. Только даже за теми стояли идеи, а за филиппинской бойней — ничего, кроме мечты о сытном мясном ужине.
Зеркала истории
Фильм, победивший в Берлине,— "Молоко скорби" режиссера из Перу Клаудии Льосы — далеко отходит от стандарта политкорректного кино, являя собой смелую парадоксальную метафору. Героиня картины Фауста живет страхами не так давно завершившейся эпохи военной хунты и "борьбы с терроризмом", когда за 20 лет в стране было уничтожено 70 тыс. человек, а бесчисленное количество женщин изнасилованы. Фауста впитала этот страх с молоком матери, и когда та умирает, фобия пробуждается с новой силой. Метафорой страха становится странная идея: девушка, чтобы избежать чуждого проникновения, держит в своей вагине картофелину как "антибактериальный щит". Картошка и сама имеет культово-метафорический смысл в культуре этого региона: например, на прошлогоднем Берлинале показывали документальный фильм о 35 видах картофеля, произрастающих в Перу. Картошка и принесла перуанцам победу.
Прошлое, прорастающее в настоящем,— тема главных венецианских фильмов. "Ливан" Самуэля Маоза ("Золотой лев") снова, после международного триумфа "Вальса с Баширом" Ари Фольмана, берет за основу модель первой ливанской войны 1982 года. Все понимают: это не просто историческая реконструкция, но зеркало, отражающее сегодняшнюю тупиковую ситуацию на Ближнем Востоке.
Еще более красноречивый пример: "Женщины без мужчин" иранского режиссера Ширин Нейшат ("Серебряный лев") — адаптация культового романа Шахрнуш Парсипур, запрещенного в Иране. Жесткая феминистская драма разыгрывается на фоне устроенного ЦРУ военного путча 1953 года, укрепившего проамериканский шахский режим. По сути это горькая рефлексия о поворотном моменте в национальной истории, с которого началось медленное, но неуклонное сползание страны к радикализации, исламской революции и фанатичному противостоянию Соединенным Штатам.
Два из четырех конкурсных итальянских фильмов, представленных в Венеции, сосредоточены на кульминационных моментах левого движения. "Баария" Джузеппе Торнаторе — меланхолическая история утопии и ее приверженцев от 1930-х до 1980-х в пролетарском предместье Палермо. Мы следуем за судьбами трех поколений крестьянской семьи и видим, как Пеппино открывает в себе страсть к политике и становится убежденным коммунистом, до тех пор пока не совершает роковую поездку в Советский Союз. Этот момент в картине особенно понравился Сильвио Берлускони, который велел каждому итальянцу посмотреть сицилийскую сагу своего идеологического оппонента Торнаторе.
"Большая мечта" Микеле Плачидо — еще одно косвенное отражение современной политической неопределенности: режиссер находит его в опыте своей молодости, гораздо более радикальной. В 1968 году молодежь Италии мечтала перевернуть мир и попыталась сделать это. Никола (псевдоним самого Плачидо), молодой полицейский из Апулии, стремится стать актером и оказывается втянут в события студенческой революции в Риме. Он влюбляется в левую активистку и невольно предает ее. В отличие от "Мечтателей" Бернардо Бертолуччи, "Большая мечта" не пытается предстать эпохальной картиной: это скорее интимное зеркало разочарования, которое многие бывшие идеалисты испытывают в современной жизни, комфортабельной, но хрупкой и пустой.
Принято считать, что русская, а тем более китайская история сильно отличаются от европейской. Тем более интересно было наблюдать, что фестивальные фильмы из этих регионов тоже отвечали общему тренду. Например, представленный в Канне "Царь" Павла Лунгина — проекция эпохи Ивана Грозного и опричнины на наше время, с особым акцентом на роль церкви в смягчении жестоких византийских нравов. Или "Палата N 6" Карена Шахназарова, показанная на ММКФ, где чеховский (по сути, экзистенциальный) сюжет для наглядности вообще перенесен в современность.
Особенно любопытно сопоставить два фильма из идейно антагонистических частей Китая: они свидетельствуют о том, что не так важны лозунги, под которыми творилось насилие, ибо результатом в любом случае были страдания людей. "Город жизни и смерти" режиссера Лу Чуаня завоевал "Золотую раковину" в Сан-Себастьяне. Это масштабный патриотический киноэпос о захвате японцами Нанкина, сильно напоминающий советское кино, хотя в нем куда больше жестокого натурализма и сексуального насилия. А в Венеции был показан "Принц слез" китайца Юн Фаня. Дело происходит в 1950-е во времена антикоммунистического Белого террора. Нетрудно увидеть в картине отражение того же градуса ненависти и насилия, которые демонстрировал в это же самое время красный Китай. Две концепции прошлого выглядят односторонними в своем фанатизме. Они обе отражают крах иллюзий, характерный для нашего времени.
Диалоги конфессий
В Роттердаме был награжден турецкий фильм "Чуждые четки" Махмута Фазиля. На экране разыгрывается история робкой любви между молодым муэдзином и его соседкой по дому, католической монашкой. Дело происходит на фоне анонимного существования, которое навязывает своим обитателям мультикультурный мегаполис Стамбул. Здесь ничто не запрещено, но никому нет дела до окружающих. И только две одинокие души, разделенные традицией, судьбой, воспитанием, тянутся друг к другу, так и не решаясь в этом признаться, даже самим себе.
Кульминацией сюжета становится сцена, когда муэдзин во время молитвы начинает перебирать четки с крестом, которые случайно попали к нему от соседки. Ничего страшного не происходит, но взгляд, брошенный на него другим служителем мечети, красноречивее слов говорит о барьерах, поставленных между людьми.
Два главных каннских лауреата — "Белая лента" Михаэля Ханеке и "Пророк" Жака Одийара — с идеальной точностью вписываются в спектр главных трендов года. Австриец Ханеке на примере добропорядочной и тихой немецкой деревушки 1913 года прослеживает истоки насилия и войн, захлестнувших планету в ХХ веке. А Жак Одийар показывает этнические конфликты во французской тюрьме как отражение современных национальных и межконфессиональных отношений в Европе. Герой картины, юный арабский зэк, пройдя тюремные университеты, превращается в пророка могучей силы, наступающей на Европу и сулящей ей новые исторические испытания.
Интервью с Жаком Одийаром читайте далее.