Перенося действие романа в прошлое, пусть даже относительное недавнее, автор получает возможность представить читателю свой образ времени. В романе Александра Терехова "Каменный мост" нам предлагаются "новые" военные сороковые. Это, оказывается, были годы довольства и даже блеска.
 Каменный мост М.: АСТ, 2009 |
Исторический роман — жанр, позволяющий автору быть политически актуальным вне зависимости от собственного желания. Если роман не имеет самодовлеющей художественной ценности (то есть не "Капитанская дочка" и не "Война и мир"), то он обычно сообщает нам больше о времени написания, чем о времени описанном. Так, "Кир Великий" мало что говорит о Древней Персии, но много чего — о дворе Людовика XIV. "Петр I" Алексея Толстого ярче свидетельствует о девятьсот тридцатых, чем о шестьсот девяностых. Недавняя попытка заглянуть в советские военные сороковые, предпринятая в романе Александра Терехова "Каменный мост", дает такую картину этой многократно описанной художественно и мемуарно эпохи, какой, пожалуй, еще и не было.
В "Каменном мосте" жанр mockumentary — псевдорасследования исторических обстоятельств — отягощается наличием рассказчика. Повествователь, "я" романа, который вначале кажется несколько опереточным нагромождением всех пороков, известных человечеству, по ходу действия выкристаллизовывается в довольно характерный и, несмотря на некоторую гротескность, узнаваемый типаж. Это не столько даже чекист, сколько то, что на заре советской власти называлось "попутчик",— один из тех малоздоровых персонажей, которые каждый год 20 декабря принимают гордый и таинственный вид без достаточных к тому оснований.
Повествователь обожает Сталина и всячески свое обожание демонстрирует. Именует он его императором или, для разнообразия, государем (чекисты же называются "люди правды"). Император всесилен, всеведущ, всеблаг и физически неотразим. У него глаза, голос ("как внезапно и ужасно спросил вдруг его император, и показывал к а к, особым голосом — "Анастас!""), ресницы и грудь в белом кителе. Он вызывает северное сияние (я не шучу — стр. 134).
Трудно сказать, насколько эти восторги пародийны,— сам рассказчик, каким он предстает, в значительной степени карикатурен, и ему естественно пылать именно такой собачьей страстью, представляющей комическую параллель его собственным отношениям с женщинами. Он тоже бьется липкой волной желания о гранитный постамент, но ответной вибрации не вызывает (империя, увы, неполною отрадой своих поклонников дарит).
Исторический процесс в романе выглядит так: "Императору потребовалась Америка, и Литвинов (посол) ему ее доставил". Странно, что ее не присоединили в качестве союзной республики — наверное, недосуг было. "В империи никто ничего не делает сам по себе, железного несет Высшая Сила, его выбрали наконечником и смерти для него больше нет".
При этом стальной механизм империи вращается руками каких-то совершенно недостойных ее величия персонажей: "Император предполагал худшее в своих людях, но они всякий раз оказывались еще хуже". Все эти "железные люди", Шахурины, Литвиновы, Уманские, их родственники, жены и любовницы выглядят в описании рассказчика однообразно и довольно отталкивающе. Мотивации им приписываются самые низменные — очень много говорится о заграничных поездках, привозных автомобилях, нарядах, квартирах и пирожных. Каждый из них готов продать всех своих ближних и дальних за лишний день привилегированной жизни и начальственной милости. Дети вполне достойны отечества отцов — подростковый промискуитет, хвастовство папиными должностями и организация фашизоидного тайного общества большого сочувствия не вызывают. Пожалуй, симпатичнее прочих выглядит убитая девочка Нина Уманская, но это скорее оттого, что на нее обращено меньше следовательского внимания.
Если верить роману, границы воюющего Союза были на удивление проницаемы для людей и разнообразных полезных товаров, эвакуация из Москвы в Куйбышев больше напоминала Езду в Остров Любви, чем то, что мы себе представляем при слове "эвакуация", а о проблемах с едой никто и не слышал. Вообще картины номенклатурного рая задним числом удивительно напоминают соответствующие сцены "Голубого сала" ("надо поехать на улицу Горького заказывать цветы Уманским на отъезд", любовь совпринцессы и охранника, большой теннис на даче, etc), только написанные как серьезная, практически документальная реконструкция эпохи.
Войны в романе о событиях 1943 года практически нет. "Цифры гибели и плена волокли за собой по шесть нулей, но русские умирали и дрались с первохристианским остервенением и упрямством; в дневниках генералов Гитлера к привычному самолюбованию начало примешиваться темное, брезгливое недоумение из-за неожиданной устойчивости земляных червей к перепадам температур" — вот, собственно, и все. Более того, сама война во вселенной романа — изъян на сверкающей броне империи, постыдный промах безупречного императора, о котором хочется побыстрее забыть. Победа же — начало морального разложения: "Император почуял жажду, раскаляющую изнутри имперскую броню, выложившую на мост трупы семиклассников, "волчата!", жажда — ржавчина его железного, соколиного племени, они перевалили вершину — войну — и увидели впереди, сразу за неблизкой победой, свой закат... Наступало "послевойны". Империи вдруг показалось: завоевано нечто большее, чем получено; железными и чернью овладели желания". Ржавчина — это, собственно, плод победы и есть.
Характерно, что ни рассказчика, ни, видимо, автора не удивляет несоответствие между личными качествами и образом жизни "людей императора" или "людей правды", которые, по тексту судя, не заняты ничем, кроме разнообразных форм бюрократического разврата, и неизреченным могуществом империи, ими порождаемым. Куда несет Высшая Сила? Каков смысл трудов императора — приращение границ? народное счастье? победа коммунизма? Ни о каком целеполагании в романе и речи не идет — потому что сущностью неосталинистского культа является именно это поклонение самодовлеющему "величию" (ярче всего выражающемуся, конечно, "цифрами по шесть нулей"), не нуждающемуся ни в осмыслении, ни в объяснении.