Деревня находилась в семи километрах от Переяслава, дорога заняла три часа. По прибытии Отт выстроил на задворках оцепление, оставшиеся люди заняли обе стороны главной улицы. Дождь поливал ряды нищих изб, с соломенных крыш ручьями текла вода, садики затопило; мокрые куры бросились врассыпную; все как вымерло. Отт послал унтер-офицера и переводчика за старостой. Через десять минут они привели какого-то невысокого старика в тулупе и кроличьей шапке, побитой молью. Отт допрашивал его прямо под дождем; старик хныкал, твердил, что нет тут никаких партизан. Отт злился. "Он говорит, что здесь только старики и женщины,— сказал переводчик.— Мужчины, кого не убили, ушли". "Передай ему: если мы найдем что-нибудь, его первого повесят!" — закричал Отт. Потом приказал солдатам обыскивать дома: "Проверяйте полы! Они иной раз бункеры роют". Я последовал за одной из групп. Единственную деревенскую улицу развезло, так же как и дорогу; на подметках мы несли в избы целые комья грязи. Мы и в самом деле никого не обнаружили, кроме стариков, грязных баб и вшивых ребятишек, валявшихся на печках-мазанках. Обыскивать было, собственно говоря, нечего: полы земляные, без досок; почти полное отсутствие мебели, чердаков нет, крыши положены прямо на стены. Воняло нечистотами, затхлостью, мочой. Слева за домами на невысоком склоне начиналась березовая роща. Я завернул в проем между избами, потом, осматриваясь, пошел вдоль деревьев. Дождь лупил по веткам, гнилая опавшая листва разбухла от воды, ноги скользили по пригорку, подниматься было трудно. Лесок казался пустым, да из-за дождя вдали ничего не разглядишь. И тут я заметил, что валежник странно шевелится: сотни маленьких жуков-навозников ползали по коричневому перегною; под ветками валялись разлагавшиеся человеческие останки в полуистлевшей советской форме. Жуки вызывали у меня приступ отвращения, я попытался накидать сверху листьев, но насекомые вылезали и разбегались вокруг. Потеряв терпение, я пнул кучу. Оттуда выкатился череп и, рассыпая жуков, запрыгал по склону. Я спустился. Череп, чистый, белый, налетел на камень, в полых глазницах копошились жуки, изъеденный рот обнажил желтые зубы, обмытые дождем, челюсть отвисла, выставив напоказ нетронутое небо и широкий, казавшийся живым, розовый, какой-то бесстыдный язык. Я вернулся к Отту, теперь он, староста и переводчик переместились в центр деревни. "Спроси, что за трупы в лесу",— велел я переводчику. Старик зашамкал беззубыми деснами, вода текла с шапки ему на бороду. "Это солдаты Красной армии. Месяц назад в роще шли бои. Погибло много народа. Крестьяне похоронили тех, кого нашли, но в глубь леса не заходили".— "Куда делось оружие?" Мне снова перевели: "Старик говорит, что все отдали немцам". Появился шарфюрер, отсалютовал Отту: "Господин унтерштурмфюрер, ничего не обнаружено". Отт жутко нервничал: "Ищите еще! Я уверен, они что-то прячут". Возвратились другие солдаты и полицейские ОРПО: "Господин унтерштурмфюрер, мы проверили, ничего не обнаружено".— "Я приказываю продолжать поиски!" Вдруг в отдалении раздался пронзительный крик. Кто-то несся по улице. "Там!" — заорал Отт. Шарфюрер вскинул ружье и, не целясь, выстрелил в дождевую завесу. Бесформенная фигура рухнула в лужу. Солдаты рассредоточились, стали осторожно приближаться. "Вот дурак, это же женщина",— произнес чей-то голос. "Ты кого за дурака держишь!" — рявкнул шарфюрер. Ее перевернули: молодая беременная крестьянка в цветастом платке. "Просто перепугалась,— обронил один из солдат,— что же сразу стрелять". "Еще жива",— отозвался другой, обследовавший ее. Подошел наш санитар: "Скорее в дом". Раненую подняли сразу несколько человек; голова запрокинулась, грязное платье облепило огромный живот, по нему хлестал дождь. Тело внесли в комнату и положили на стол. В углу в одиночестве рыдала старуха. Беременная хрипела. Санитар разорвал на ней платье, произвел осмотр: "Обречена. По срокам должна рожать, есть шанс, но совсем небольшой, спасти ребенка". Он уже давал указания стоявшим тут же солдатам: "Грейте воду". Я вышел под ливень, отыскал у машин Отта. "Что происходит?" — "Женщина умирает. Санитар пытается провести кесарево".— "Кесарево?! Он чокнулся, честное слово!" И пошлепал вверх по улице к дому. Я за ним. Отт вихрем ворвался в дом: "Что за свистопляска, Грев?" Санитар склонился над крошечным комком, пищащим в одеяле, заканчивая перевязывать пуповину. Мертвая женщина, глаза широко распахнуты, оставалась на столе, голая, окровавленная, разрезанная от пупа до промежности. "Все в порядке, господин унтерштурмфюрер,— отрапортовал Грев.— Он выживет, но нужна кормилица". "Идиот! — заорал Отт.— Дай сюда, сейчас же!" — "Зачем?" — "Дай быстро!" Отт побледнел и затрясся. Потом вырвал сверток у Грева и, взяв младенца за ножки, размозжил ему голову об угол печки и бросил на пол. Грев захлебнулся от бешенства: "Зачем вы это сделали?!" Отт ревел: "Ты бы лучше оставил его подыхать в брюхе матери, недоделанный придурок! Не трогал бы! Ты для чего вытащил эту мразь? Ты решил, что прежнее место недостаточно теплое?" Он развернулся на пятках и вышел. Грев плакал: "Вы не должны были так поступать, не должны были". Я последовал за Оттом, который уже метал громы и молнии перед шарфюрером и группой наших людей, стоявших в грязи под дождем. "Отт..." — окликнул я. Позади меня прозвучало: "Унтерштурмфюрер!" Я обернулся: Грев, руки еще красные от крови, двигался от избы с ружьем наперевес. Я отпрянул, Грев шел прямо на Отта: "Унтерштурмфюрер!" Теперь обернулся и Отт и, увидев ружье, заорал: "Ублюдок, чего тебе еще? Стрелять хочешь — стреляй!" Шарфюрер завопил: "Грев, черт возьми, опусти ружье!" "Вы не должны были так поступать",— кричал Грев, приближаясь к Отту. "Ну давай, придурок, стреляй!" "Грев, прекрати сейчас же!" — надрывался шарфюрер. Грев выстрелил; пуля попала Отту в голову, того отбросило назад, и он с шумом рухнул навзничь в лужу. Грев не опускал ружье; все смолкли. Только капли стучали по лужам, дороге, солдатским каскам, соломенным крышам. Грев, приклад у плеча, дрожал как осиновый лист. "Он не должен был так поступать",— повторял он тупо. "Грев",— позвал я тихо. Словно в прострации Грев навел дуло на меня. Я, ни слова не говоря, медленно его отодвинул. Тогда Грев взял под прицел шарфюрера. Двое солдат одновременно приготовились стрелять в Грева. Тот держал на мушке шарфюрера. Солдаты могли выстрелить, но тогда бы и Грев нажал на курок. "Грев,— спокойно обратился к нему шарфюрер.— Ты действительно совершил глупость. Отт — негодяй, согласен. Но ты теперь в дерьме". "Грев,— продолжил я.— Опустите оружие. Если вы не подчинитесь, вас убьют, а если сдадитесь, я дам показания в вашу пользу". "Так и так мне конец,— отвечал Грев, не сводя глаз с шарфюрера.— Выстрелите, я один не умру". Он снова прицелился в меня, в упор. Капли ударялись об ствол прямо возле моих глаз и брызгали в лицо. "Господин гауптштурмфюрер! — сказал шарфюрер.— Вы не возражаете, если я приму меры на свое усмотрение? Чтобы избежать потерь". Я кивнул. Шарфюрер повернулся к Греву: "Грев, у тебя пять минут. Потом я пошлю за тобой". Грев колебался. Но все же опустил ружье и скрылся в лесу. Мы ждали. Я взглянул на Отта. Из лужи виднелось только лицо с черной дыркой посреди лба. В мутной воде расплывались завитки черноватой крови. Дождевые струи умыли его, барабанили по открытым удивленным глазам и, постепенно заполняя рот, стекали из уголков губ. "Андерсен,— приказал шарфюрер.— Возьми трех человек, и идите за Гревом".— "Как его найдешь, господин шарфюрер?" — "Ищите". Затем спросил: "У вас есть возражения, господин гауптштурмфюрер?" Я покачал головой: "Никаких". К нам присоединились остальные. Четверо с ружьями на плече ушли в лес. Еще четверо на шинели понесли труп Отта к грузовику. Мы с шарфюрером двинулись следом. Они перекинули Отта через боковой борт кузова; шарфюрер приказал оповестить людей об отъезде. Я хотел закурить, но не смог, даже прикрывшись капюшоном. Солдаты группами рассаживались в машинах. Мы ждали тех, кого шарфюрер отправил за Гревом, прислушивались, не грохнет ли выстрел. Я отметил, что староста бесшумно исчез, но промолчал. Наконец показались Андерсен и другие, выплыли из дождя серыми тенями: "Мы прочесали ле , господин шарфюрер. Никого. Он наверняка спрятался".— "Хорошо. Садитесь". Шарфюрер покосился на меня: "Рано или поздно с этой сволочью расправятся партизаны".— "Я уже говорил, шарфюрер, у меня нет возражений по поводу вашего решения. Вы избежали очередного кровопролития, поздравляю".— "Спасибо, господин гауптштурмфюрер". Мы тронулись в путь, увозя с собой мертвого Отта. Возвращение в Переяслав заняло еще больше времени. По прибытии я, даже не переодевшись, поспешил доложить о происшедшем Гефнеру. Он задумался. "Вы не думаете, что Грев примкнет к партизанам?" — спросил он наконец. "Я уверен, что партизаны, если они, конечно, водятся в том лесу, наткнувшись на Грева, убьют его. Если нет, то он не переживет зиму".— "А если он поселится в деревне?" — "Крестьяне слишком напуганы, они его выдадут. Либо нашим, либо партизанам". "Ладно,— он опять задумался.— Я объявлю его дезертиром, вооруженным, чрезвычайно опасным, пожалуй, так". Сделал паузу: "Бедный Отт. Отличный офицер". "Если желаете узнать мое мнение,— сухо заметил я,— ему уже давно требовался отдых. Таким образом удалось бы избежать случившегося".— "Без сомнения, вы правы". Подо мной на стуле образовалось большое мокрое пятно. Гефнер вытянул шею, выставил вперед квадратный подбородок: "И все-таки какая пакость. Вы представите отчет для штандартенфюрера?" — "Нет, в конце концов, речь идет о вашем управлении. Вы оформите бумагу, а я подпишу как свидетель. И сделайте мне копии для третьего отдела".— "Договорились". Я пошел переодеться и выкурить сигарету. На улице все так же лил дождь, который, вполне вероятно, не закончится никогда.
* Главы в "Благоволительницах" озаглавлены названиями барочных танцев. Ритм повествования в каждой главе соответствует ритму музыки. Аллеманда (от франц. allemande — "немецкая"), старинный танец плавного движения. Известен во Франции с VI века Музыкальный размер четырехдольный. В XVII-XVIII веках входил в так называемую французскую сюиту (для клавесина, лютни, оркестра) в качестве одной из основных ее частей, приближаясь по характеру к прелюдии с богато орнаментированной мелодикой. Темп умеренно медленный (БСЭ)