В апреле 2008 года Дмитрий Набоков, сын и наследник Владимира Набокова, объявил, что решил не исполнять предсмертную волю отца, то есть не уничтожать его незавершенный роман "Лаура и ее оригинал". В начале ноября 2009 года он выйдет одновременно в английском оригинале и в нескольких переводах, включая русский.
Свой последний роман Набоков задумал в декабре 1974 года и дал ему предварительное название "Умирать весело", потом сменившееся на "Преходящую моду", а в итоге превратившееся в "Лауру и ее оригинал"; в декабре 1975 года он начал переписывать его на карточки; осенью 1976-го он практически закончил его в уме, но, ослабев после болезни, не имел сил ни писать, ни диктовать; когда он умер в 1977 году, осталось 138 карточек, которые он завещал уничтожить.
Но выполнить это распоряжение вдова Набокова Вера так и не решилась, а после ее смерти дилемму "уважить желание" Набокова или "спасти для потомства последние слова, написанные литературным мастером" унаследовал Дмитрий. Слова эти хранились в сейфе швейцарского банка, а ключ от этого сейфа был только у Дмитрия и еще у одного лица, так и оставшегося неизвестным. В последние годы Дмитрий не раз давал понять журналистам и литературоведам, что никак не может решить, сжигать ему эти карточки или нет.
Вот этим история с "Лаурой" и отличается от других историй о покорных и непокорных душеприказчиках, о сожженных и несожженных книгах — тем, что разыгрывалась на глазах у всего мира. Обычно дело обстоит так: Гоголь или Пушкин выходит к толпе потомков и говорит: извините, сжег второй том или десятую главу — и мы ломаем руки в отчаянии, или же, наоборот, выходит к той же толпе Макс Брод и говорит: поздравляю, вот вам не сожженные мною романы моего друга Кафки — и мы аплодируем. А в случае с "Лаурой" момент внутреннего решения растянулся в многолетнее публичное раздумье — и потомки, вместо того чтобы оказаться перед свершившимся фактом сожжения или несожжения, превратились в зрителей и почти участников, взволнованно шепчущих: "Сожги!" или "Не сжигай!".
Волнение зрителей было понятно. По словам Дмитрия, речь шла о "самом концентрированном экстракте" набоковского творчества; о романе, который в завершенном виде стал бы "блистательной, оригинальной и абсолютно радикальной книгой, литературно весьма отличной от остальных его произведений". Некоторые считали, что это несовместимые характеристики: либо "Лаура" — это самая суть известного Набокова, либо Набоков новый и неизвестный. Но важнее логических противоречий было то, что обе характеристики говорили о "Лауре" как о чем-то драгоценном, уникальном, незаменимом. Мы должны были понять, что с ее утратой мы потеряли бы не просто "черновик одной из поздних книг Набокова", а ключ к его тайне — к тайне его постоянства или к еще более глубокой тайне его изменчивости.
Аргументы тех, кто советовал сжечь драгоценные карточки, были скучны и однообразны: раз Набоков так сказал, значит, так и надо сделать. Одним из таких скучных советчиков был, например, Том Стоппард. Зато аргументы тех, кто просил не сжигать, опирались на самые разные мифы о литературе, потомках, смерти. Некоторые говорили, что, если бы Набоков действительно хотел, чтобы черновики были уничтожены, он бы сам их и сжег, а раз он это не сделал, то, значит, "в глубине души" хотел, чтобы они сохранились. Получалось, что любопытные и самодовольные потомки так же не способны признать, что какой-то автор осмелился им сказать "нет", как похотливые и тщеславные ухажеры не способны поверить в "нет" женское,— а у литературы еще нет своих феминисток, которые бы научили читателей, что "нет, значит, нет". Другие говорили, что если Дмитрий "выполнит волю отца, то лишит мир драгоценного дара, который предлагает миру из могилы один из величайших романистов XX века". Тут получалось, что завещал сжечь "Лауру" больной, старый человек по имени Владимир Набоков, а дарил ее человечеству его тезка, некий титанический мертвец, и слушаться надо второго, а не первого. Третьи, напротив, рассуждали так, словно Набоков вполне себе жив и смерть не успела придать ни его воле неотменимый характер, ни ему самому — титанические размеры, и говорили, что Набоков приходил в ярость по множеству поводов, ну, подумаешь, рассердился бы еще и на публикацию "Лауры", велика важность. Но самый антинабоковский по духу аргумент, виртуозно соединивший неуважение к воле умершего и авторскому суждению с преклонением перед общественным мнением и коллективным разумом, сформулировал ирландский писатель Джон Банвиль, который сказал, что писатель на смертном одре не самый лучший судья своих сочинений и что стоило бы раздать черновики "Лауры" нескольким уважаемым критикам и писателям, а они бы пусть и решили, печатать или нет.
Сын, не знающий, выполнить ли тяжкую волю умершего отца, неизбежно напоминал о Гамлете. И, как в истории Гамлета, ключевую роль в судьбе "Лауры" сыграло явление отца — правда, здесь оно стоит не в начале, а в конце раздумий. В апреле 2008 года Дмитрий Набоков сказал журналистам: "Я почтительный сын, и я долго и серьезно размышлял (о том, как поступить с "Лаурой"), но затем отец явился передо мной и сказал, иронически улыбаясь: "Ты угодил в настоящий переплет — просто возьми и опубликуй!""
 The Original of Laura Knopf (готовится к печати) |