Время господства немецкий и австрийский бидермейер отсчитывают от 1815 года, то есть от Венского конгресса, обустраивавшего постнаполеоновскую Европу, до волны революций конца 1840-х годов. Сейчас принято считать, что это был именно не столько определенный стиль в мебели и вообще прикладном искусстве, сколько обособленное направление в живописи, в поэзии, вообще в культуре и даже в мировоззрении. Обозвали его так только сравнительно поздно, в конце XIX столетия, и само слово "бидермейер" — это имя собственное. Вернее, фамилия, причем фамилия эта вымышленная. Под псевдонимом Готлиб Бидермейер в 1850-е годы правовед Людвиг Эйхродт и медик Адольф Куссмауль печатали в мюнхенском журнале Fliegende Blaetter ("Летучие листки") сатирические стихи, исподволь высмеивавшие узколобость их выдуманного автора, скромного мещанина, слащаво воспевающего мелкие домашние радости.
Еще это было время Священного союза, братства европейских государей, в самых высокопарных выражениях клявшегося блюсти христианское единомыслие и давить гидру революционного вольнодумия. Но, откровенно говоря, простой гражданин тех же германских государств успел уже порядком устать от войн, тянувшихся добрую четверть века, и от напыщенной героики, свойственной предшествовавшему времени.
То есть в чести были, с одной стороны, вполне исконные немецкие добродетели — основательность, семейственность, патриархальность; но все же это была патриархальность с налетом нового времени. Бюргеры быстро богатели, им хотелось жить в уютных домах, ходить в модной одежде и вообще пользоваться всеми теми бытовыми благами, которые еще несколько десятков лет назад для них в массе были не особенно достижимы. Но при этом они не стремились к тому, чтобы рабски копировать быт, скажем, их французских коллег, у них были свои идеалы.
Если посмотреть, допустим, на типичные интерьеры того времени, то окажется, что бидермейер — это такой облегченный извод неоклассики, чрезвычайно упрощенная версия ампира, что называется, для домашнего употребления. Не залы, а комнаты; не роскошь, а уют и практичность, и уж точно никакой потребности ощущать себя древнеримскими героями. Что-то ампирное чувствуется только в пропорциях, в иных линиях, в той прохладной педантичной строгости, с которой интерьеры выстроены. И понятно, какая живопись должна висеть в таких интерьерах. Никаких богов, героев, баталий, бурь — милые жанровые сценки, чинные портреты, иногда изображения интерьеров же.
Само собой, когда весь этот приватный мирок обозвали бидермейером, в этом не было ничего, кроме презрения, — изобретатели термина смотрели на вещную атмосферу бидермейера где-то так же, как авторы современных интерьерных журналов смотрят на румынские гарнитуры-стенки, настенные ковры с пейзажами и календари с котятами. Теперь к бидермейеру отношение более теплое: вспомнили, что далеко не все в нем сводилось к мещанству в худшем смысле этого слова, что, скажем, песни Шуберта — это порождение той же эпохи и той же среды и что краснодеревщики бидермейера в своей погоне за чистотой линий и практичностью иногда создавали довольно изысканные вещи. Неудивительно, что в современных музейных экспозициях бидермейер показывают вовсе не на правах курьеза, и ГМИИ им. А. C. Пушкина вправе гордиться тем, что он заполучил на выставку столь представительную коллекцию этого искусства. Кстати, вопреки мелкобуржуазной репутации бидермейера, коллекция эта самая что ни на есть аристократическая: она прибыла в Москву из личного музея князя Лихтенштейна — единственного монарха в германском регионе, чье маленькое государство сохранилось как раз с тех самых бидермейеровских времен.