Книги с Григорием Дашевским

"В ту сторону"

Максим Кантор

М.: ОГИ, 2009

Художник Максим Кантор, автор прогремевшего несколько лет назад романа "Учебник рисования", выпустил новый роман — "В ту сторону". Главный герой, историк Сергей Ильич Татарников, долго и мучительно умирает от рака, терзаемый уже бесполезными операциями; за стенами больницы продолжают свое карикатурное (как и в "Учебнике") существование либералы, журналисты, банкиры, политики и проч.; единственный персонаж, достойный стать вровень с Татарниковым,— афганский узбек Ахмад, приезжающий в Москву, чтобы забрать вдову своего брата — домработницу главного героя. Татарников умирает, Ахмад с семьей брата уходит в Афганистан, страну смерти,— к этим двум уходам сводится сюжет романа.

Сила этой книги — в силе авторских чувств: презрения, негодования, ненависти; чего здесь нет, так это теплохладности. Кантор ненавидит самодовольство выигравших и презирает самообман проигравших: "обывателю хотелось глядеть на рубку леса глазами лесопромышленников; и вдруг обыватель осознал, что он не промышленник, даже не лесоруб, он всего лишь расходный материал". Кантор хочет, чтобы щепки глядели на рубку леса исключительно своими глазами. И, видимо, это и в самом деле наинасущнейшая задача — но не для прозы.

Потому что прозой текст делается не благодаря темам (они могут быть сколь угодно политическими), сюжету (он может отсутствовать) или языку (он у Кантора уместно схематичный), а благодаря знанию о том, что каждый человек и щепка, и лесоруб, поэтому и щепки могут смотреть глазами лесорубов, и лесорубы — глазами щепок. "Ты есть тот" — это не прекраснодушная мораль в конце прозаических книг, а их исходный — рабочий — пункт, как закон тяготения для архитектуры.

В книге Кантора это знание отменено — и эта отмена тем радикальнее, что в центре книги стоит смерть, то есть всеобщий примиритель и уравнитель. Поначалу даже кажется, что в новой книге найдена верная точка для перевода социального разрыва во внутричеловеческий: говорить от имени проигравших — значит говорить от имени умирающих, мертвых, смертных, то есть от имени той смертности, что есть в каждом. Но оказывается, что у Кантора и смерть, и страдание — не общая участь, а привилегия: "от Татарникова действительно пахло бедой; вот Ройтман, синещекий Ройтман, говорит про холокост, а в воздухе пахнет шашлыком". Проза может начать с таких различий, но не может ими кончить; она не дает таким различиям застыть, потому что знает, что каждый жив ("шашлык") и каждый умрет ("беда"); что и жизнь не вина, и смерть не заслуга.

У дочки Татарникова есть ухажер, англичанин Бассингтон, который с самого начала назван "румяной оксфордширской сарделькой", то есть помещен отдельно от смертных, туда же, куда и Ройтман с шашлыком. Но когда его жестоко избивают, мы ждем, что боль хоть ненамного его приблизит к истерзанному главному герою, а значит, и к нам, к людям: "Бассингтон продолжал лежать ничком на лестничной площадке — боль от сломанного носа была такая, что ни думать, ни говорить он не мог",— ждем, но завершается описание фразой: "В полумраке лестничной клетки белел его полный зад". Фактически эта фраза выполняет ту же функцию, что и знаменитая фраза Данилы Богрова из фильма "Брат": "не брат ты мне, гнида черножопая" (с заменой эпитета на "белозадая"),— функцию деления на своих (людей) и чужих (нелюдей) даже и в унижении и боли.

Это различие между смертными людьми и какими-то иными существами, которые людей терзают, а сами, даже истерзанные, людьми не становятся, доведено до самого глубокого уровня в центральной метафоре книги: "Россия представилась ему безмерно долгим снежным белым полем — простертая в никуда, в безбрежность, белая равнина, и в снегу замерзают люди. Они далеко друг от друга, их закопали в снег поодиночке, им не дотянуться друг до друга, не подать руки. И люди ползут друг к другу по снегу. Но им не дают, никогда не давали встретиться — гнали обратно; каждого — в свою нору, в свою ледяную могилу; им говорили, что община тормозит индивидуальное развитие личности, препятствует прогрессу; говорили, что им следует терпеть и замерзать в одиночку. И так мы стоим по грудь в снегу и терпим. И замерзаем". Полувкопанные в снег люди человечны в своем страдании и одиночестве, но безликая стая тех, кто людей "закопал" и "гонит", тех, кто ругает и разрушает общину, стая западников и либералов, с ее неспособностью страдать и умирать, как люди, в точности совпадает с фольклорным представлением о нелюди.

"Татарников сказал: — Никто не победил. Ни красные, ни белые.— Кто-то победил,— сказал Бланк и подумал про Сердюкова и Губкина.— Рак победил,— сказал Татарников". Через 100 лет увидеть, что по обе стороны общественного раскола были люди, легко. А в своем нынешнем враге разглядеть не сардельку, не раковую клетку, а человека — почти невозможно, но проза и существует ради этой невозможной задачи.

Книга Кантора делит людей на тех, от кого пахнет бедой и от кого шашлыком, на гибнущих от рака и губительных, как рак,— она архаична, как может быть архаична сказка или газетная статья; она еще не знает того, что знает литература.

"Фотокамера"

Гюнтер Грасс

М.: АСТ; Астрель; Corpus, 2009

Первая книга издательства Corpus, которое организовали Варвара Горностаева и Сергей Пархоменко, лишившись "Иностранки". Продолжение автобиографии Грасса, начатой "Луковицей памяти", которая выходила в русском переводе еще в "Иностранке". "Фотокамеру" Грасс написал от имени собственных детей. Всех сразу: рассказчики перебивают друг друга, забывая представиться, и жалуются, что "папу интересует лишь то, что можно рассказать в виде интересной истории".

Шутка с детьми, которые, собираясь друг у друга, по очереди записывают воспоминания об отце на магнитофон,— не единственная. Главным героем этих воспоминаний оказывается вовсе не сам Старик, как называют отца дети, а фотограф Мария Рама — близкий друг Грасса и его семьи. Грасс всегда трепетно относился к фотографии, о чем свидетельствуют шесть тысяч фотографий в его семейном альбоме. Значительная их часть была сделана Марией Рама. Но в книге Грасса снимки Марии Рама приобретают мистическое значение: на них проявляется то, чего не было в момент съемки. Например, прошлое, или будущее, или крысы, покорившие мир, из романа Грасса "Крыса". В "Луковице памяти" Грасс, как и положено в автобиографии, рассказывал про юношеские годы, увлечение живописью и запойное чтение. Но память, уподобленная луковице, расслаивалась: "Под первой, сухо шуршащей пергаментной кожицей находится следующая, которая, едва отслоившись, открывает влажную третью, под ней, перешептываясь, ждут свой черед четвертая, пятая... И на каждой пленочке проступают давно хранившиеся слова и витиеватые знаки..." То же самое происходит и в "Фотокамере", что и превращает ее в автобиографию, несмотря на несоблюдение формальных законов жанра.

"Котелок дядюшки Ляо"

Лев Минц

М.: Ломоносовъ, 2009

Лев Минц — этнограф, журналист, более 30 лет проработавший в журнале "Вокруг света". В списке его публикаций и серьезные этнографические исследования, и научно-популярные книги о традициях различных народов, и повести. Впрочем, едва ли не больше он известен благодаря книгам Кира Булычева — именно в честь него был назван один из персонажей цикла "Великий гусляр" профессор Лев Христофорович Минц, без пяти минут нобелевский лауреат.

"Котелок дядюшки Ляо" — этнографический ликбез, попытка этнографически описать жизненный путь человека "от первого крика новорожденного до седых волос старика". Есть глава про то, как в разных народах дают людям имена, а есть про то, какую роль в разных странах играет одежда, почему в Советском Союзе мальчики мечтали вырасти из коротких штанишек, а вьетнамским девочкам нельзя дарить платья с рукавами-воланчиками. Завершается книга кулинарными рецептами китайских мудрецов, "которые может сделать каждый" (и правда, кстати, может). Еда играет в этнографии Минца самую важную роль. Поскольку питание, пишет он, представляет собой один из самых консервативных элементов культуры. Меняются одежда, жилье, а вот в пище традиции сохраняются дольше всего.

Но самое интересное в книге Минца — это даже не занимательная кулинария. А то, как ему одинаково интересны все народы: вьетнамцы, китайцы, папуасы, шопы в Болгарии, мегрелы в Грузии и какие-то племена из стран, которые, казалось бы, только Минц и знает.