В этом музее вещи — мебель, патефон, рояль, чучело пингвина — подлинные, а документы — копии. Копия партбилета Игоря Курчатова, копия диплома доктора наук, копия паспорта. Обычно в музеях наоборот. Курчатов умер 48 лет назад, его жена, Марина Дмитриевна, девятью годами позже, и с тех пор это дом-музей в составе Курчатовского института. Но из него еще не выветрились дух и установления реальной жизни. Живому человеку ведь паспорт важнее патефона, его дольше и труднее восстанавливать. Тем более плохо без паспорта на территории режимного объекта.
Дом построен в 1946 году. Вокруг — сад, яблони, розы, плющ, дальше — лес. Меня встретила директор музея Раиса Васильевна Кузнецова, которая предложила мне чаю, косвенными вопросами попыталась прояснить мой образовательный уровень, после чего с известным сомнением предположила, что меня можно причислить к старой московской интеллигенции. Увы, меня-то нет, но вот ее, несомненно, да. В известной степени — дух этого музея.
По ходу ее рассказа у меня возникло несколько странное ощущение. О Курчатове она рассказывала как-то по-особому лично. До прихода я прочитал книгу Петра Асташенкова "Курчатов" в серии ЖЗЛ, и там все так: "Ученые во главе с Игорем Васильевичем четко определили, что уран и графит не надо перемешивать. В однородной смеси больше вероятности резонансного захвата нейтронов ураном-238 без деления. В случае же решетки нейтроны замедляются ниже резонансной области и вероятность захвата без деления их в уране-238 существенно уменьшается". Вся книга так написана, катастрофа, а не текст.
А Раиса Васильевна рассказывала о Курчатове, как мать о взрослом сыне, карьеру которого она, конечно, отслеживает, но при этом предоставляет ему определенную степень свободы. "Академик Иоффе, это великий ученый, ученик Рентгена, Курчатова, который, между прочим, был самый молодой по возрасту среди коллег, называл первым среди равных. Я думаю, вы понимаете, получить подобную характеристику от такого учителя не очень просто. Когда Иоффе уезжал за границу, он всегда оставлял Курчатова старшим за себя. Это тоже о многом говорит. Сталин предложил Иоффе самому возглавить атомную проблему. Но тот сказал: "Нет, товарищ Сталин, я не могу этим заниматься. Я уже стар. Здесь должен быть молодой, и такой молодой, который превзошел бы меня. Это вот мой ученик — Игорь Васильевич". Это была очень верная рекомендация". Ну то есть как бы объективный такой рассказ, но объективность здесь получается из того, что воспитание не дает возможности расхвастаться от души и крикнуть в кабинет: "Гарик, куда ты положил свой третий орден Ленина? Хочу показать корреспонденту. Вечно ты все разбрасываешь!"
Зато как она рассказывала о семье Курчатова! И о брате его Борисе Васильевиче, который хотя и младше, и меньше известен, но ничуть, ничуть не менее талантлив, просто не хочет, чтобы люди думали, что брат ему помогал делать карьеру, и об отце тоже, да что там, до прадедушки дело дошло.
Не знаю, была ли знакома Раиса Васильевна с Мариной Дмитриевной Курчатовой, но судя по тому, как она хорошо знает, какие цветы где были высажены и почему какие картины висят на стене, была. И, в общем-то, это отношение унаследовала от нее. У Курчатовых не было детей, а приемных Марина Дмитриевна брать не хотела, потому что, как цитирует ее слова один мемуарист: "Я не смогу тогда по-настоящему заботиться о своем Гарике". Двигаясь по дому, я думал, что, пожалуй, это не столько музей Курчатова, сколько музей Марины Дмитриевны Курчатовой. В нем прекрасно, с большим вкусом подобрана мебель, в нем много цветов, он очень светлый, радостный, сильно отличается от обычного имперсонального образа сталинских дач. Но в нем как-то нет ничего мужского. Следов пребывания Курчатова в этом доме три: шведская стенка в библиотеке, телефоны правительственной связи у письменного стола и еще чучело пингвина в зимнем саду среди пальм. В остальном Марина Дмитриевна воспроизвела атмосферу дворянского дома перед революцией (надо заметить, в доме практически нет ни одного предмета сталинского времени — только антиквариат). Она подобрала столы, стулья, рояль, буфеты, даже сделала из заднего крыльца зимний сад с пальмами — все как в Крыму, где она выросла. Ну вот пингвин странно смотрится среди пальм, но что делать — мужу подарили. Конечно, если бы он всего этого не хотел, этого бы и не было. В конце концов, подумал я, когда он пришел работать к Иоффе, в 1925 году, ему было негде жить и нечего есть. Он спал на столе и накрывался полушубком. А Абрам Федорович Иоффе уже был академиком. Это отношения профессора Преображенского и доктора Борменталя из булгаковского "Собачьего сердца". Как бы, интересно, захотел жить доктор Борменталь, когда сам стал академиком? В принципе — наплевать, но если спрашивают — пожалуй, как учитель. Марина Дмитриевна постаралась, и у нее вышло. То есть Борменталь стал академиком, счастливо женился, Сталин дал ему дом, и он теперь живет в идиллии. И делает атомную бомбу. Нет, как-то это все не правдоподобно.
В этом доме есть одна странность. Там нет картин. Ну то есть нет девушек Маковского, моря Айвазовского и сиреней Кончаловского, всего, что полагалось иметь в гостиной советскому академику. Там вместо этого вышивки, поделки из сушеных веточек и какая-то самодеятельная живопись.
Картины из сушеных веточек подписаны именем Б. Пржецлавская. По словам Раисы Васильевны, это была знакомая Марины Дмитриевны, мужа которой посадили, а она осталась одна с детьми. И Курчатова придумала, сговорилась с другими академическими женами, и все они стали у нее покупать пейзажи из веточек. А вышивки делала сотрудница Курчатова Елена Лосовская. Она, например, взяла фотографию Курчатова с партбилета, увеличила ее на диапроекторе и по изображению вышила гладью. А Марина Дмитриевна как увидела это, прямо заплакала, до чего похож, и та ей, конечно, подарила. Марина Дмитриевна и сама прекрасно вышивала и очень ценила эту работу.
Оставим в стороне мудрость Марины Дмитриевны, проявленную ей в обоих случаях, я сейчас не об этом. Я о том, что и вышивание, и выкладывание пейзажей из сушеных веточек и листиков — такая многотрудная ручная работа, которая обычно употребляется для успокоения нервов. Это даже использовали в психиатрических больницах. А насчет самодеятельной картины — там висит картина Бориса Львовича Ванникова, сталинского наркома. Его прямо перед войной как-то посадили, здорово били (по воспоминаниям, у него вся спина была в шрамах), а потом вдруг выпустили и сделали наркомом. А потом сразу после войны над ним опять сгустились тучи, его вдруг из наркома вооружений назначили замминистром сельскохозяйственного машиностроения, а потом обратно начальником атомного проекта. Он стал прямым подчиненным Берии. И он любил рисовать березки. Успокаивает. И подарил одну свою картину Курчатову.
По воспоминаниям сотрудников института, Курчатов очень поздно ложился спать. В дурацкой книге Петра Асташенкова про это так написано: "Появится у человека мысль: может, хватит, утомился вроде. Глянет он на главное здание: горит огонек. Борода (так звали Курчатова — Г.Р.) на посту... Теплеет на душе, и новые силы в человека вливаются..." Милая мизансцена, но дело в том, что товарищ Сталин тоже норовил не спать на посту, и Лаврентий Павлович тоже. И они могли позвонить Курчатову в любой момент. И он не спал.
Этот дом он получил после того, как Петр Капица написал письмо Сталину, в котором отказался работать с Берией. Он не мог написать, чем Берия ему не мил, и помимо прочего сказал о бедственном бытовом положении ученых. Капицу сняли со всех постов, а Сталин вызвал Курчатова. В записке Курчатова об этой встрече говорится: "По отношению к ученым т. Сталин был озабочен мыслью, как бы помочь им в материально-бытовом положении. И в премиях за большие дела, например, за решение нашей проблемы. Он сказал, что наши ученые очень скромны, и они никогда не замечают, что живут плохо, — это уже плохо, и хотя, он говорит, наше государство и сильно пострадало, но всегда можно обеспечить, чтобы (несколько?) человек жило на славу ... свои дачи, чтобы человек мог отдохнуть, чтобы была машина". Это январь 1946 года, а в октябре Курчатов въехал в свой дом.
Он жил в этом доме и делал бомбу. От дома до реактора было пять минут пешком. С утра позавтракает, отлучится облучиться, вернется к обеду. Иногда жалуется на слабость, иногда остается слушать музыку, чаще — обратно в лабораторию. Берия был непосредственным его начальником, Берия, который просто изнывал от бешенства, что физики прячутся за свои изотопы, которых он не в силах понять, и берут себе власть, и не слушаются. Физики, конечно, не писатели, но и здесь доносов хватало, в особенности ближе к концу проекта, когда ясно было, что бомбу уже не запороть. Курчатов сидел и ждал звонка. А вокруг вышивали.
"Самочувствие отвратительно. Давление не снижается ниже 180. Дела меня замучат до смерти. Я ничего не хочу, ничего не вижу",— записывает его слова его заместитель Головин за неделю до его первого инсульта. Он умер 59 лет от роду, хотя смолоду отличался поражавшим всех здоровьем. Это был гениальный ученый, который вместе с тем мог общаться с палачами и даже эффективно взаимодействовать с ними. "Поразительные личные качества Игоря позволяли ему сотрудничать с людьми самых разнообразных характеров, причем люди шли на сотрудничество с Курчатовым охотно", — осторожно записывает в воспоминаниях академик Александров. И ходишь по этому музею, и все время пытаешься найти хоть какую-нибудь личную черту. Вкусы, привычки, манеру одеваться, записки — ну что-нибудь. И как-то ничего нет. Может это и есть самое заметное?
За этим человеком, думаю, наблюдали едва ли не круглосуточно. А он ничего не дал заметить. "По характеру человек скрытный, осторожный, хитрый и большой дипломат", — записано в его энкавэдэшном досье. Ну а вы чего ждали? Хотите личную деталь — пингвин. Пишите — любит пингвинов. В общем-то, он все очень удачно скрыл, за исключением разве одного. Видно, что в этом доме его очень любили.
Здесь строили идиллию рядом с реактором. И на самом деле, что-то удалось. По крайней мере, идиллический дух ощущается до сих пор. Не знаю, как представлял себе Тарковский зону в своем "Сталкере" до того, как там рвануло. Фильм все же длинный, и вопрос этот как-то приходит в голову, а ответа вроде нет.
Вернее, у меня его не было, пока я не сходил в Музей Курчатова.
Площадь Курчатова, 46, 196 9226