Новый роман художника и писателя Максима Кантора, автора самых, пожалуй, дискуссионных книг последних лет «Учебник рисования» и «Медленные челюсти демократии»,— о жизни, смерти и мировом экономическом кризисе. «Огонек» публикует фрагмент романа «В ту сторону».
Доцент Панин, вложивший огромные по его представлениям деньги в акции российского нефтяного предприятия, в день смерти Татарникова сидел подле телевизора и во всякой новостной программе проверял индекс Доу-Джонса, не подрос ли. Индекс расти не хотел, мало того, прочие индексы тоже падали. Прежде доцент относился к новостям с вялым интересом: так, опять где-то война, опять концерт поп-звезды, обычная развлекательная болтовня. Что ему, доценту кафедры истории, эти политические дрязги, войны и концерты? Теперь же доцент нервно переключал программы, тщетно надеясь, что НТВ дает более объективную информацию, нежели правительственные каналы. "Ну, мало ли что им там прикажут,— взволнованно обращался доцент к жене,— государству у нас верить нельзя". Однако и независимый во взглядах телеканал НТВ, и даже канал РТР, который подчас выдавал крайне острые программы, даже и они подтверждали — падает индекс, падает, злодей! Казалось бы: где индекс — а где акции нефтяного гиганта, от состояния дел которого стало зависеть здоровье доцента? Однако акции нефтяного предприятия в мановение ока сделались дешевле вдвое, а спустя день еще раз подешевели — и доцент Панин с ужасом увидел, что продал отцовскую квартиру зря: на оставшиеся в акциях деньги он не то что новой квартиры, но и велосипеда купить бы не смог. Ведь был же твердый расчет, был! И что же теперь? Доцент тер рукой лоб, щупал пульс. Сердце билось быстро и дробно.
Он кинулся звонить богатым друзьям, те подтвердили, что дело плохо.
— Совсем плохо? — для чего-то уточил доцент.
— Совсем.
— Тогда зачем они мне свои акции продали? — задал Панин собеседнику вопрос, и сам поразился, до чего просто сформулирована проблема:-- Зачем? Ведь это нечестно!
Собеседником Панина был архитектор Бобров. Познакомились они на презентации монографии по античной истории, представительный Бобров подошел, похвалил книгу. Петр Бобров, большой поклонник античности, строил виллы для менеджеров в стиле поздней римской архитектуры и был человеком солидным. Бобров сиживал за столом с такими людьми и в таких домах, куда Панина и близко бы не подпустили. Бобров многое в непонятной современной жизни понимал, Бобров ездил на большой машине с шофером и как-то обмолвился, что в день зарабатывает тысячу долларов. "Как это — тысячу?" — ахнул доцент Панин. Бобров объяснил тогда, что архитектурные проекты — вещь исключительно дорогая, и вообще: в стране, которая строит новое общество, важнее архитектора никого нет. Меняется облик общества — и кто же этот облик приведет в соответствие мировым стандартам, как не архитектор?
— Нечестно, говоришь? — обычно ленивый голос Боброва на этот раз был резким,— согласен, нечестно! У меня у самого...
— Что такое? — о чужой беде узнать полезно, становится легче, если соседу тоже плохо.
— Заказов больше нет, вот что,— про собственные акции Бобров решил не говорить. И как скажешь доценту, что вложил два миллиона в акции концерна "Росвооружение". Не поймет доцент.— Не заказывают наши богатеи дачи, сижу без работы.
— Совсем не заказывают? — почему-то доцент испугался этого факта.
— Оформил подряд на строительство поселка, сто коттеджей,— Бобров вспомнил комплименты, сказанные ему при утверждении проекта, и горько ему стало от лицемерия заказчиков.— Классику им подавай! Колонны коринфского ордера! Сделал — а они строительство заморозили.
— Классику заморозили? — посочувствовал доцент. И привиделось ему: стоит в снежном русском поле заметенная поземкой недостроенная античная вилла, гуляет ветер в колоннадах, мозаики покрыты инеем.
— Заморозили,— сказал Бобров,— не нужна им, оказывается, классика.
— Ах, Петя, ну что за времена. Куда мир катится!
Петр Бобров, едва закончив разговор с Паниным, немедленно набрал номер своего недавнего заказчика Пискунова — того самого Пискунова, что присоветовал ему акции "Росвооружения". Менеджер среднего звена государственного концерна "Росвооружение" Иван Васильевич Пискунов отнесся к вопросу архитектора раздраженно:
— Акции наши не нравятся? А ты зачем их покупал? Тебе что, больше всех надо?
— Так ведь обещали же!
— А ты верь нам больше,— и торговец оружием засмеялся злым смехом. Сам он вложил пять миллионов долларов в ценные бумаги одной солидной западной фирмы и теперь ждал ответа от брокеров, можно ли еще продать бумаги по прежней цене. Ответ не приходил, да, впрочем, Пискунов и сам понимал, что шансов нет. Он пил коньяк, глуша томление в груди. Сердце у Пискунова не болело, голова не кружилась, но томление в груди нарастало, и от этого томления его охватывала слабость. Он прилег на диван в гостиной, ощупывая рукой то место, где скопилась боль. Что же там за орган такой ноет в груди, думал Пискунов, и неожиданно понял, что это болит душа. Прежде Пискунов в наличие у человека души не верил, а о существовании Бога отзывался иронически, но сделанное им открытие ошеломило его. Болела именно душа, больше в этом месте и болеть было нечему — там одни только ребра. Душа ныла и ныла, и Пискунов подумал, что от душевной боли есть лишь одно лекарство — коньяк. Правда, знакомый батюшка, отец Павлинов, намекнул ему как-то, что помогает также и молитва, но никакой молитвы Пискунов не знал. Да и что бы он мог просить у Бога? Повысить стоимость акций компании "Даймлер"? Не поймет Бог, не слышал он про такой концерн. Пискунов пил коньяк и думал, что вместо того, чтобы вкладывать заработанные на продаже оружия деньги в западные акции, проще было бы этим самым оружием Запад завоевать. Так наши предки и рассуждали, думал Пискунов, чей дед был полковником госбезопасности и проработал в Каргопольском лагере тридцать лет в те самые годы, когда лагерь славился на всю Россию. Не дураки были деды, ох не дураки! Строго вели себя с Западом, так только и можно! Это мы, балбесы, решили с ними заигрывать! Пять лимонов! В концерн "Даймлер"! Надо же додуматься! Бомбу надо туда кинуть, а не пять лимонов!
Пискунов, поколебавшись, набрал номер своего непосредственного начальника, генерала Сойки. Генерал прославился еще при Советской власти, принял участие в нескольких кампаниях, помогая братским странам, потом осел в "Росвооружении", приобрел аэропорт в Сибири, небольшую авиакомпанию и грузовой терминал в Латвии. Генерал был жирен, красен, напорист, обнимался с министрами и много пил. По всем признакам, Сойка был человек, приближенный к самой достоверной информации,— не может так быть, чтобы Сойка не сказал Пискунову, что на самом деле происходит и виден ли конец неприятностям.
— А чего ты волнуешься,— генерал захрустел в трубку утренним тостом,— ты не волнуйся. Подумаешь, акции упали. Какой ты, брат, нервный. Это ж бумага. Ну, упали. Ты потерпи, коньячка выпей.
— Так я уже, Макар Макарыч.
— Вот и ладненько, Пискунов. Ты побольше выпей. Накати грамм триста, Пискунов. Сегодня акции упали, завтра они ого-го как взлетят! Потерпи.
— А если не взлетят они, Макар Макарыч?
— А куда ж они денутся? Ну сам подумай. Акции, они что выражают? Труд, Пискунов, акции наши воплощают труд! Люди работают в нашей стране, Пискунов, самолетики летают, сталь сталевары льют, помпа наша работает. Ресурсы, Пискунов, у кого? Ну как тут акциям не взлететь?
— Так ведь встали заводы, Макар Макарыч. Не льют ничего сталевары.
— Как это встали? Встали, говоришь?
Генерал, впрочем, и сам превосходно знал, что большинство заводов стоит уже давно — лет этак десять. Крупные заводы были сначала приватизированы разными предприимчивыми людьми (многих из них Сойка знал лично), потом поделены на цеха, под реконструкцию всякой части был взят огромный кредит, а сами цеха были распроданы под разнообразные заманчивые проекты. От самолетной промышленности, например, мало что осталось. Авиакомпания генерала состояла из американских "боингов" и французских аэробусов, а отечественным Ту, выпущенным тридцать лет назад, даже Сойка не доверял.
— Магнитка на двадцать процентов встала,— сказал Пискунов, и сам поразился своей интонации: столько в его голосе сказалось государственной скорби.— Магнитка встала, Макар Макарыч!
— Встала, говоришь? — генерал пожевал тост.— Ну так она обратно поскачет! Ты коньячка, Пискунов, дерни, а Магнитка тут и поскачет.
И генерал повесил трубку. Магнитка, понимаешь, встала. Зачем Резникова брали в совет директоров, шельму продажную!
Генерал налил себе полный стакан пятидесятилетнего виски — как все важные чиновники в России, он давно уже перешел с отечественных водок и подмандатных коньяков на благородный шотландский напиток. Коллекция виски генерала Сойки славилась среди министров и генералитета.
Так хорошо утро начиналось! Звонить министру финансов или ну его к свиньям? И что тот может сказать такого, чего сам генерал не знает? Ну да, взяла авиакомпания кредит у банка, который ходил в любимчиках у министра финансов, взяла под небольшой процент — так ведь и этот процент нынче не отдашь! Думали, за год отобьем. Как же, размечтался! И на кой ляд нам теперь новые самолеты? Кто ж теперь летать-то на них будет, граждане? И куда, главное, лететь?
— Отвисится, Макар Макарович,— сказал министр финансов,— немного повисит, а потом отвисится. Помнишь, Великая депрессия была в двадцать девятом году? Люди испугались, решили, конец света пришел. Так ведь обошлось, выросли акции. Выигрывает тот, кто играет в длинную игру.
— А когда выросли акции после Великой депрессии? — поинтересовался генерал.
— К пятидесятому году подросли, как миленькие, какие проблемы. Вот ты мне долги лет через двадцать и выплатишь. Главное, интерес банка аккуратно плати, а с кредитом мы тебя торопить не будем.
Сойка выпил стакан залпом, налил новый. "Интерес банка" — где только мы подцепили эти паскудные слова, что это за интерес такой у банка? Душить нас? Кому мешала сибирская авиакомпания? Кому мешала?
Бурый от волнения Сойка сидел на кожаном диване под портретом русского президента и матерно ругал капитализм. В это же самое время министр финансов, отодвинув телефон правительственной связи — а Сойка звонил ему именно на этот аппарат,— вооружился мобильным телефоном и набрал номер Андрея Губкина, сенатора, бывшего руководителя подмосковной преступной группировки, а ныне крупного промышленника. Промышленник являлся одноклассником министра, и связи школьных друзей окрепли вновь, едва Андрей купил кресло сенатора и металлургический комбинат. Существовала преступная группировка до сих пор или нет, министр не знал, но охранники Губкина выглядели как люди, которые в жизни пробовали разное.
— Сколько у тебя таких? — спросил министр однажды.
— Стволов двести,— равнодушно ответил Губкин.— По пять штук в месяц кидаю, чтоб глупостями не занимались.
Министр не стал выяснять, зачем Губкин держит армию в двести стволов и где он такое количество вооруженных людей дислоцирует.
— У тебя заводы стоят? — спросил министр сенатора Губкина.
— Стальные или цементные? Я в Новороссийске цементные прикупил. Слышал?
Министр финансов не только слышал об этом, но и способствовал убыточной покупке. Кризис неизбежен и строительство встанет, про это говорили полгода назад. Повесить на шею бойкому Губкину бесполезные цементные заводы было разумной мерой. Министр отговорил жадного банкира Балабоса принимать участие в тендере, присоветовал верному Балабосу не рисковать, вовремя отозвать заявку.
— Вырвал цемент из-под носа у Балабоса,— похвастался Губкин.— Толстяк отступное давал, но мало. Решил, буду вам объекты для Олимпиады строить.
— Не надо про Олимпиаду.
Губкин захохотал.
— А ты скажи президенту правду! Не потянем, и все тут. Котлованов мужички нарыли, а строить не можем, бабки кончились.
— Что делать думаешь? — спросил министр Губкина, потому что знал Губкина как умного человека. С цементом мы его, конечно, подставили, сталь прибыли тоже не даст, но Губкин выход найдет. Неожиданно министру пришло в голову, что точно так же, как они подставили Губкина с убыточными цементными заводами, хитрый Запад подставил российское правительство с Олимпийскими играми. Давайте, устраивайте Олимпиаду, покажите всему миру, на что способны, вложите десять миллиардов! Да что там Олимпиада! С капитализмом-то как надули: берите, дорогие товарищи, нашу систему — надежная вещь, износу не знает, век будет служить! Удружили, ничего не скажешь.
— Что делать думаю? Закон в Думе проталкиваю. Чтобы убрали из молодежных телепрограмм сцены секса и насилия. Чему детей учат, ты скажи?
— Что с финансами делать думаешь? — спросил министр финансов.— Американцы деньги печатают, семьсот миллиардов напечатали.
— Через год рванет,— сказал Губкин.
— Думаешь, инфляция начнется через год? Мы посчитали, что пять лет у нас есть. Не молчи.
Губкин выдержал паузу.
— Правила игры надо менять,— сказал он сухо.— Если по-хорошему, то война нужна. Трудно без войны.
И действительно, основания для недовольства общими правилами были. Кризис западной финансовой системы докатился до России в считанные дни, так метастазы естественно и легко перемещаются из мочевого пузыря в мозг. Что именно исполняет в мире функцию пузыря, а что мозга — уже было неважно: пришло в негодность все сразу. Еще вчера граждане горделиво смотрели в будущее, где их поджидали отдельные квартиры, безбедная старость и демократические выборы, как вдруг горизонт потемнел: ни квартир, ни денег на счете. Разве что демократические выборы остались — но цену им знали все. Люди возбудились, они метались от сберкассы к магазину, от банка к ипотечной компании, смотрели в газеты, водили пальцами по столбикам цифр, ничего в цифрах не понимали и заламывали руки. Некоторые нервные граждане скупали крупу и сахар, складывали запасы на кухнях, но понятно было, что сахаром здесь не спасешься. Рушилось все сразу — и рушилось стремительно.