Светлана Адоньева, петербургский антрополог, написала книгу "Дух народа и другие духи" — книгу "о коллективных чувствах и коллективных действиях" советского и посоветского времени. В предисловии она пишет: "Осознать природу собственных действий и правил означает возможность ими управлять, а значит, не зависеть от них, освободиться. А свобода всегда хорошее приобретение. Так, я могу лечь спать до двенадцати ночи 31 декабря: новогодние бдения утратили священный смысл. Не буду жечь фотографию изменника и смогу объяснить, что именно делает тот/та, кто сжигает". Книга повторяет многие темы ее предыдущей книги "Категория ненастоящего времени" (2001), которую "значительная часть моих друзей и читателей сочла слишком научной и поэтому трудной; эту книгу я написала для друзей". В самом деле, книгу читать легко, но это легкость не упрощения, а наглядно, на наших глазах работающей мысли. Эта мысль раз за разом предъявляет будто бы уже не имеющий к нам отношения этнографический материал или материал советской мифологии и показывает, насколько наше поведение и наши чувства продолжают зависеть от этой досоветской и советской старины.
В книге десять глав, десять самостоятельных очерков, которые можно разделить на две группы. Первая группа — очерки о действии патриархальных схем и в отношениях подчинения и власти (глава "Культурные сюжеты и жизненные сценарии"), и в любовных отношениях ("Женщина как территория" и "Суженый-ряженый"), и в отношениях с собственной жизнью ("Большаки и большухи") и с собственной душой ("Игра в секретики"). Эти схемы полуразрушены, искажены, но или они сами, или оставленное ими зияние остаются самой мощной силой, определяющей наше поведение и чувства, и даже срок нашей жизни: "Жизненные сбои, результатом которых служит ранняя смерть (мужчин) — по болезни, несчастному случаю, по собственной воле или по стечению обстоятельств,— одной из своих причин имеют страх перед жизнью. Он появляется на тех этапах жизни, когда физический возраст требует изменения жизненного сценария. Пиками смертности отмечены в большей степени те возрасты, на которые приходились утраченные ныне возрастные посвящения".
В этой части самая яркая глава — "Женщина как территория", построенная на материалах из дневника молодого человека, в 1945-м по инвалидности вернувшегося из армии в родную деревню и подробно описывающего свои отношения с девушками. Отношения эти строятся как борьба каждой стороны за свою "честь": "честь" девушки в том, чтобы сохранить свои "милые тайны", "дорогие достоинства" (девственность), а "честь" парня в том, чтобы ими овладеть. Но главный интерес дневника не в самих перипетиях свиданий и ночевок, сколько в том, что традиционные, от века существующие ситуации изнутри описаны человеком, который читает классическую и советскую литературу, слушает радио и речи агитаторов, то есть человеком с "современным сознанием". Столкновения разнородных клише в его записях могут казаться комичными ("Она безропотно разрешает делать над собой все, что мне сдумается, только при попытке овладеть ее милыми тайнами оказывает решительное сопротивление... сколько, черт возьми, удивительно чудных и манящих минут в этих встречах"), но на самом деле ясности и отчетливости его самоописаний можно только позавидовать.
Вторая группа — очерки о советских ритуалах: о новогодней елке, о культе Пушкина, о "вечном огне" и Первомае. Вроде бы этот материал за последние 20 лет много раз излагался в самом разном ключе — от перестроечного иронического до нынешнего восторженного; но Адоньева пишет не столько о самой советской религии как о самодостаточной системе, сколько об ее отражении в душе отдельного человека. Например, в очерке о "вечном огне" она пишет о том, что "убиенные воины и невинные жертвы советских времен, воплотившись в бронзу и бетон, угрюмо ждут от живых возвращения долга: "Я умер за тебя, какой ты?" О том, что этот вопрос, а также чувство неизбывной вины перед героями нашли отклик в сердцах посвященных в пионеры масс, свидетельствуют и мои собственные впечатления школьного детства, и рассказы моих сверстников".
Так тщательно излагая и изучая именно индивидуальные отражения общих мифов и ритуалов, Адоньева фактически решает ту задачу, которую принято отводить литературе. Парадоксальным образом наши беллетристы чаще выступают как верные ученики Леви-Строса и упиваются стройностью и красотой преувеличенно-беспощадных ритуалов, тех же, кто этими ритуалами сформирован, превращают в плоские картонные фигурки, а антрополог в своем внимании к отдельной душе оказывается учеником русской классической литературы. Парадокс этот в общем несложный и объясняется тем, что разум (в том числе и научный) в конечном счете всегда гуманнее, чем эстетизм.
СПб.: Амфора, 2009
Джоди Пиколт
Ангел для сестры
Харьков, Белгород: Клуб семейного досуга
Jodi Picoult. My sister`s keeper
Американка Джоди Пиколт — одна из главных в мире авторов слезовыжимательных бестселлеров. Как часто бывает с писательницами крайне сентиментальными, сама она человек с показательно счастливой биографией: любящие родители, трое детей, многочисленные премии, 13 книг, ставших бестселлерами по версии New York Times. Последняя из них, "Ангел для сестры", вышла в Лондоне в 2005 году, в июне 2009-го состоялась премьера фильма с Кэмерон Диаз и девочкой Абигайль Бреслин, звезды драмы "Маленькая мисс счастье". Это чудовищно печальная история двух сестер, одна из которых умирает от лейкемии. Помимо умирающей девочки, в романе есть несчастная любовь; трудный подросток; адвокат, больной эпилепсией; судья, чья дочь погибла в 13 лет, а также пожарник, спасающий маленьких девочек из горящих домов.
Начинается же все с того, что 13-летняя девочка Анна приходит к адвокату и просит защитить ее от родителей, превративших ее в донора для умирающей сестры. Тут сходятся две очень важные для американцев темы: рак и суд. Сентиментальный роман и борьба ребенка с родителями за право распоряжаться собственным телом. В финальных сценах Пиколт умудряется свести все линии в одну: и любовную, и врачебную, и семейную, и судебную. Здесь, что для женской прозы, в общем, простительно, слезы совершенно торжествуют над здравым смыслом. Не надо думать при этом, что Пиколт совсем уж дурочка, характеры она прописывает виртуозно. Например, одна из героинь у нее дает имена бытовой технике, что должно показать нам степень ее одиночества. Холодильник, к примеру, у нее зовется Смилла. Потому что это имя напоминает ей о снеге. Разве не мило?
Джереми Паксман
Англия: портрет народа
Спб.: Амфора, 2009
Jeremy Paksman. The English: a portrait of a people
"Раньше быть англичанином было так просто",— грустно констатирует в предисловии к этой книге Джереми Паксман. Сегодня же, по мнению этого выдающегося британского политического журналиста, понятие "англичанин" стало трудно определить. В одиннадцати главах он анализирует основные атрибуты "английскости" и то, как они менялись на протяжении веков. Вот, например, футбол. Или кулинария. Или частная школа. "Выкройки, по которым кроили образцовых англичан и англичанок, порваны",— пишет он. Вместо них — "что-то иное". Что?
Паксман пишет об англичанах для англичан. Как всякий британский журналист, он бывает совсем не комплиментарен. И все-таки главный вывод, который он делает,— Англия все равно великая страна, и прелесть англичанина в том, что "он все равно пребывает в убеждении, что с ним все кончено". А это не так. Любой читающий эту книгу неангличанин может только позавидовать. Потому что написать такую книгу, скажем, о русских, просто не получится. Не выйдет опереться на многовековую историю. Невозможно будет выдержать ту же ироническую интонацию, так же обругать свою страну, ее островную заносчивость, империализм, англоцентризм, невозможно высмеять себя так же беспощадно, чтобы получить в итоге произведение настолько самохвалебное. Может быть, "англичанин" — понятие расплывчатое, но "английскость" уж точно поддается определению. Это не то, о чем пишет Паксман, а то, как он пишет. Стиль, который ни с чем не спутать, из любви к которому мы глотаем и эссе Стивена Фрая о классической музыке, и заметки Джереми Кларксона о газонокосилках. Этот стиль вполне описывается словами, которыми Паксман определяет новый английский национализм,— "скромен, индивидуалистичен, ироничен, крайне субъективен (...), базируется на ценностях, которые настолько глубоко заложены в культуре, что к ним приходят почти бессознательно".