Выставка скульптура
Член-корреспондент Российской академии художеств Леонид Баранов известен жителям Москвы памятником Баженову и Казакову в Царицынском парке, роттердамцам — трехметровой статуей Петра Первого на пристани, обитателям Баден-Бадена — скульптурным портретом Достоевского. У Баранова хорошие отношения с московской мэрией, иначе не бывать ни заказу в заповеднике тщеславия Юрия Лужкова, ни двум тысячам квадратных метров в здании бывших Провиантских складов под ретроспективную выставку. Правда, Баранов больше, чем его заказчики. На выставке побывал ВАЛЕНТИН Ъ-ДЬЯКОНОВ.
Корни манеры Леонида Баранова следует искать в шестидесятых, когда советское руководство искало друзей на Западе. В ходе умеренного диалога культур высшие чины советской художественной администрации поощряли эстетически консервативных и левых по преимуществу художников Европы и США. Живописцы "сурового стиля" ориентировались на итальянца Ренато Гуттузо, а скульпторы нового поколения многое взяли у ближайшего друга Гуттузо — Джакомо Манцу, получившего в 1966 году Ленинскую премию. Несколько вещей Манцу приобрел, кстати, Эрмитаж. Баранов берет у итальянца довольно много, от экспериментов с неустойчивыми композициями до лиц, в которых классическая форма слегка скорректирована влиянием примитивной скульптуры Африки.
В остальном Леонид Баранов демонстрирует независимость мышления и разнообразие, что выгодно отличает его от коллег по левому МОСХу. Ровесник Баранова ведущий скульптор соц-арта Борис Орлов на вернисаже всячески хвалил коллегу и называл его "настоящим постмодернистом". Действительно, в ретроспективе Баранова чувствуется насмотренность. Мимо него не прошло увлечение Сальвадором Дали, и вариаций на темы его тел-ящиков на выставке много. В огромной руке, показывающей букву V, можно усмотреть влияние поп-артистской скульптуры. Гипсовый Зигмунд Фрейд с босыми ногами (2007-2009) как будто висит в воздухе, и ближайший аналог ему можно отыскать в портрете Джона Кеннеди от итальянского пересмешника Маурицио Кателлана. И это не далекая ассоциация: как и Кателлан, Леонид Баранов чрезвычайно ценит иронию. Причем настолько, что после выставки и в официально признанных скульптурах Баранова начинаешь искать двойное дно. Возьмем того же Баженова с Казаковым. С точки зрения Царицыно как комплекса они нужны для того, чтобы поставить жирную точку. Мол, сами архитекторы присутствуют и одобряют. Но тонкие черты их лиц и мельчайшие детали костюмов выдают в этой паре не людей, а заводных кукол, одновременно итог новодела и комментарий к нему.
Эта двойственность на выставке раскрывается в полную силу. Она видна в отношении Баранова к его сквозным сюжетам. С личной и профессиональной точки зрения Баранов целиком принадлежит интеллигентской культуре 1970-х. Добрая половина скульптур посвящена двум священным коровам школьной русской литературы — Пушкину и Достоевскому. Но Баранов помещает своих (и общих) героев в несколько измерений. Одной рукой он делает нормальные, торжественные монументы, а другой — проверяет мифы на прочность. Так, над главным залом доминирует огромный, высотой с двухэтажный дом бюст Пушкина. Но при этом на него смотрят алюминиевые фигуры строителей Кати и Васи, причем Катя как будто прикрывает глаза рукой от сияния "солнца русской поэзии". В "Суде Париса" и античный герой, и богини щеголяют головами Пушкина. Поэт появляется в виде Аполлона и пустого внутри бронзового торса. Баранов как будто вслед за Андреем Синявским пишет свои "Прогулки с Пушкиным". А "Горбачев в образе св. Христофора" 1990 года, где последний генсек опять же босоног и с младенцем на плече? Что это — близкий родственник Лужкову от Церетели во внутреннем дворе ММСИ на Петровке? Или стеб над культом личности великого реформатора?
В то же время там, где речь идет о чувственности, Баранов способен на редкую прямолинейность и недвусмысленность. Голые люди — редкие гости в советском искусстве, поскольку главные герои официоза одеты и с орденами. Баранову не близок и сексуальный идеал семидесятников, проявленный, например, в анемичных девушках Бурганова с их руками-макаронами. В одной из театральных мизансцен, которыми так богата выставка, упомянутый выше Фрейд окружен двумя сидящими обнаженными 2000-х годов. Основатель психоанализа как бы оказывается в силовом поле половых органов двух красавиц с широко раздвинутыми ногами. Близкое по смыслу, но меньшее по размеру "Наваждение" представляет нам сценку сексуального гипноза: девушка магическими пассами удерживает в воздухе возбужденного юношу. В этом современность и значительность Баранова: он относится к официальным лицам из учебников и хрестоматий как к персонажам бесконечного карнавала с переодеваниями. И знает, что если мы и можем быть в чем-то уверены, так это в прочности основного инстинкта.