Премьера кино
Винтажную кинооперетту Кристофа Барратье "Париж! Париж!" (Faubourg 36) наиболее благожелательные рецензенты сравнивают с блошиным рынком, а наименее толерантные — с засохшим печеньем 60-летней выдержки. После фильма ненависть к туристическо-сувенирному Парижу всколыхнулась в ЛИДИИ Ъ-МАСЛОВОЙ с новой силой.
Картина Кристофа Барратье начинается и заканчивается признанием в любви к "малой родине" — то есть к вынесенному в оригинальное название "фобуру", о котором главный герой (Жерар Жюньо), менеджер пригородного мюзик-холла "Шансония", упорно талдычит: "Наш фобур такой один на свете". Постепенно, однако, выясняется, что "faubourg" в данном случае обозначает не конкретный парижский адрес, а некий собирательный образ предместья. Аналогичным образом сам фильм не то чтобы рассказывает конкретную историю с индивидуальной авторской интонацией, а стремится воссоздать "парижский" дух вообще, считая лучшим средством для этого самые протухшие опереточные клише, лишенные какого бы то ни было национального своеобразия. В этом смысле атмосферу французской столицы "Париж! Париж!" передает примерно с той же степенью убедительности, что и популярная сеть прифранцуженных кафе "Жан-Жак".
Что касается вынесенной в название цифры, то 1936 год позволяет добавить к личным неприятностям героев, которые вначале сыплются на них как из рога изобилия, еще и общественно-политические неурядицы. Так, главный отрицательный персонаж (Бернар-Пьер Доннадье), буржуй, прибирающий к рукам здание мюзик-холла и разгоняющий труппу, якшается с местными фашистами, а самый прогрессивный из сотрудников "Шансонии" — еврей-коммунист Лейбович (Кловис Корнийак) бесстрашно разгоняет фашиствующих молодчиков железным ломиком и призывает рабочих к забастовке. Немного погоревав как по поводу потери работы, так и насчет ухода жены и разлуки с сыном, герой Жерара Жюнью в компании коммуниста (подвизающегося осветителем) и звукоподражателя (Кад Мерад), умеющего крякать и квакать, выпрашивает у хозяина здания "Шансонии" возможность восстановить театр и через месяц при наличии кассовых сборов расплатиться за аренду.
Поначалу ребрендинг мюзик-холла идет со скрипом, но переломным моментом становится явление кудрявой гризетки в беретике (Нора Арнезедер), которая становится средоточием всех мужских помыслов. Директор мюзик-холла мгновенно принимает ее на работу, буржуй ведет ее в ресторан и предупреждает, что с красными лучше не связываться, коммунист заходит вечером попить чайку и советует быть поосторожнее с богатыми подонками, а старенький композитор-песенник (Пьер Ришар), сопоставив фотографию в газете с имеющимся у него женским портретом в медальончике, узнает в ней дочку своей былой возлюбленной, тоже певички, и приносит ей ворох новых шансонов — один, надо сказать, лучше другого.
Но все же лирические дедушкины опусы не могут сравниться с ударным номером новой программы в "Шансонии" — задорной песенкой про то, как один мужчина не мог определить истинную масть своей пассии по волосам на голове и под мышками, пока не женился, и во время первой брачной ночи наконец разъяснилось, что никакая она не блондинка. Конец всей этой порнографии духа, от которой воротят нос взыскательные зрители мюзик-холла, кладет отважная гризетка, исполняющая песню "Париж, Париж" о том, как ей плохо вдали от Парижа: "Если, Париж, я не увижу тебя завтра, я умру от горя". Благодаря этому шлягеру "Шансония" круто идет в гору и даже выезжает на заокеанские гастроли. В финале все многочисленные любовные, семейные, политические и финансовые сюжетные линии спутываются в узел, бодро разрубив который авторы предлагают расслабиться с помощью музыкального номера "У нас каникулы, и мы едем на море", исполняемого всеми положительными действующими лицами сначала из картонного автомобиля, потом из пляжных кабинок для переодевания и, наконец, непосредственно из морских "волн", сооруженных на сцене из подручных материалов с таким же простодушием, с которым Кристоф Барратье соорудил говорящее и поющее чучело фильма из опереточного утильсырья.