Первая мировая война, начавшаяся 95 лет назад, принесла с собой не только новые вооружения — пулеметы, танки, ядовитые газы и самолеты. В 1914 году в России впервые появилась и военная журналистика, "Огонек" стал зеркалом развития нового жанра.
Бравые гусары, казаки в огромных папахах, прусские злобные гренадеры, новейшие аэропланы, колючая проволока, разрывные пули "дум-дум", шествия "патриотов", благодарственные молебны... Листая подшивку "Огонька" 95-летней давности, с трудом понимаешь, каких побед искала Россия, вступившая в Великую войну ради "панславянских" интересов и "по уговору" с Францией. Но тогда, в августе 1914 года, никто подобных вопросов и не задавал. Не было и информации с фронта — вместо репортажей и заметок с мест боевых действий редакции русских газет и журналов публиковали батальные рисунки художников. Вот "Атака русских гусар Н-ского корпуса на прусский эскадрон "Мертвых голов" или "Сестры милосердия в санитарном поезде"". Где происходили бои, с кем — об этом в журналах старались не писать, чтобы лишний раз не давать повода сомневаться в патриотической кампании.
"Подобная пропаганда была с психологической точки зрения совершенно неправильной,— годы спустя писал известный военный историк и бывший полковник императорской армии Николай Какурин.— Мы все время пытались представить противника в смешном виде, как маленьких злобных карликов, брызжущих слюной, которых сильные русские богатыри смогут прибить и одним щелчком пальца. Это было неправильно потому, что при первой же встрече с реальным противником наш солдат получал совершенно иное представление о нем, чем это рисовалось в прессе. В результате солдат наш чувствовал себя обманутым, он переставал верить и во всем остальном нашей печати. В конце концов наш солдат стал считать, что вся наша печать — "сплошной обман"".
Впрочем, это чувствовали и сами журналисты, решившие уже на вторую неделю начала боевых действий публиковать в "Огоньке" списки погибших героев. С каждым номером списки занимали все больше и больше страниц, а потом "обет молчания" о войне прорвали фоторепортажи легендарного огоньковского фотографа Карла Буллы и свидетельства беженцев с оккупированных территорий. "До чего голод довел русского солдата: даже глазам не верится,— писал журнал.— Например: после обеда некоторые ходят и собирают по полу остатки еды, картошку и кости для того, чтобы набить свой желудок хотя бы чем-нибудь. А ведь скоро Вербное воскресенье. Как хочется в такие дни помочь действующей армии". Многим запомнилась и фотография какого-то немецкого доктора, добровольно перешедшего на сторону русской армии и ставшего хирургом в полевом лазарете,— впервые с начала века журналисты увидели в немцах не карикатурных злодеев, не варваров-"гуннов" ("гуннами" называли немцев официальные пропагандисты), а обычных людей.
В середине 1915 года в печати появились и первые свидетельства о жизни русских пленных в немецких лагерях: "Немецкие охранники заставляют русских оказывать им разные услуги — мыть посуду, чистить обувь, давая за это жалкие объедки. Еще хуже пленному, работающему в невыносимо тяжелых условиях на шахтах и в рудниках. За отказ работать немцы привязывают к столбу и оставляют стоять на целый день".
Одна из последних заметок декабря 1916 года звучит как мрачное пророчество: "Главный комитет Всероссийского земского союза обратился к Союзу русских психиатров и невропатологов с просьбой о содействии в призрении нервно- и душевнобольных воинов, которые стали массово поступать с театра военных действий..."
Ответа земцы так и не дождались.