Книги с Лизой Биргер

"Собиратель миров"

"Собиратель миров" Илии Троянова — первый роман, выпущенный издательством "Европейские издания", специализирующимся на тревелогах. Это тоже во многом тревелог — он описывает жизнь и странствия великого английского путешественника и эксцентричного чудака Ричарда Френсиса Бертона (1821-1890). Бертон объездил множество стран, написал про свои путешествия более 50 книг. Он в совершенстве знал арабский, хинди, персидский и еще парочку индийских языков, во время службы в Индии держал дома выводок обезьян и разговаривал с ними, переодевшись мусульманским купцом, совершил хадж и был первым, кто подробно описал его, во время поездки по Сомали был ранен и бежал от сомалийских туземцев с дротиком в голове. Кроме того, Бертон первым перевел на английский "Камасутру" и "Тысяча и одну ночь". Фигура Бертона завораживает, и существует немало его биографий, начиная с книги его вдовы, изданной через три года после смерти героя. Илия Троянов в ряду биографов Бертона далеко не первый, но у него есть существенное преимущество: с его героем Троянова объединяет география странствий.

По национальности Троянов — болгарин, ему было шесть, когда его семья получила политическое убежище в Германии (об этом его первая, единственная переведенная на русский книга "Мир велик, и спасение поджидает за углом"). Сразу вслед за этим отец получил место инженера в Кении. До 19 лет Троянов жил в столице Кении, Найроби, ходил в немецкую школу. Потом учился в Париже, Мюнхене. Троянов основал два издательства, специализировавшихся на современной африканской прозе, переводил ее, редактировал антологии. Затем провел четыре года в Бомбее, еще четыре — в Кейптауне. Сейчас Троянов живет в Вене. Он автор более 20 книг. Он так же, как и Бертон, совершил паломничество в Мекку и тоже написал об этом книгу, он также писал тревелоги об Африке и Индии. Но роман "Собиратель миров" (2006) стал его главной книгой. Он восславлен критиками, которые называют "Собирателя миров" новым великим немецким романом, принят читателями, о чем говорит полмиллиона немецкого тиража, и отмечен престижным в Германии призом Лейпцигской книжной ярмарки. Его вполне можно назвать главным достижением современной немецкой прозы.

Книга Троянова продолжает две основные линии немецкого романа: авантюрный роман и роман воспитания. Его герой — tabula rasa — приезжает в Индию и в ходе странствий познает мир. Первое ощущение от Бомбея — ужас. Местные англичане призывают героя "остерегаться ложной жажды знаний", их жены советуют "держаться подальше от всего незнакомого". В то время как сам трояновский Бертон "испытывает отвращение к клейкой тупости жизни, посвященной бриджу и бильярду". Индийскую жизнь он изучает всесторонне и углубленно: местный слуга, местная возлюбленная, которая учит его искусству любви, растягивая сказками минуты любовных наслаждений, местный учитель, который одновременно преподает ему и восточные языки, и восточную мудрость. Вскоре он настолько сливается с местностью, что, переодеваясь в мусульманина, бродит по базару, служа глазами и ушами своему генералу. Это искусство притворяться пригодится ему по пути в Мекку, где он будет выдавать себя за шейха Абдуллу. В Англии он ощущает себя "среди варваров", а добравшись до Мекки, неожиданно испытывает искреннее чувство "восходящей глубокой радости".

В каждой главе есть кто-то, кто пытается Бертона разгадать: ученый индийский писарь, или простодушный африканский слуга, или целая коллегия высокопоставленных лиц Мекки, год заседавшая по делу героя и так и не понявшая, кто он такой. Он католик или мусульманин? Он "сахиб" или "бвана" (господин), "гхора" (белый), "ангреши" (англичанин), "фиренги" (иностранец) или дервиш? Конструкция романа сложная, почти вычурная, как и почти вычурным кажется много теряющий не в самом удачном переводе язык. Индийская глава написана "под Махабхарату", арабская — под суфийскую притчу, африканская — в духе народной сказки. Обилие жанров и рассказчиков требуется Троянову, чтобы "замаскировать" главного героя, который исчезает под всеми этими красотами: чем больше языков и культур он принимает в себя, тем беспощаднее стирается его собственное "я".

В этом вся суть истории Бертона — человека, который перестает быть бваной, ангреши, фиренги, который стремится стать всюду своим и платит за то, чтобы быть "гражданином мира", тем, что утрачивает собственное "я". Точно так же, как за рассказами теряется "я" автора: чтобы притвориться индусом, он просто сыплет индийскими словечками, а чтобы перевоплотиться в араба — цитатами из Корана. Именно в этой точке соприкасаются автор и герой. Биография оказывается историей постепенного исчезновения. Это роман не о "собирателе миров", а о самих мирах. Об общеевропейской пустоте — есть "я" у индуса, у африканца, у араба, и только у европейца никакого "я" нет.

"Бабье царство: дворянки и владение имуществом в России (1700-1861)"

Научное исследование американки Мишель Ламарш Маррезе, в котором за солидным библиографическим аппаратом, тщательными ссылками после каждой главы, бесконечными таблицами и цифрами открывается невероятно интересная история о том, как и чем владели в России женщины. На идею этой книги американского ученого натолкнуло чтение русской литературы XIX века, любившей представительниц дворянского и купеческого сословий. В европейской литературе XIX века женщина была "героиней без наследства", бедной дочерью, обиженной вдовой, и ее несчастье проистекало, по мнению автора исследования, от имущественного бесправия. Воспитанная на европейской литературе, Маррезе с некоторым удивлением констатирует, что у тоже вполне несчастных русских женщин прав и имущества на самом деле было гораздо больше, чем у их современниц в Америке, Англии и Европе.

Женская эмансипация в России, по мнению Маррезе, началась с петровских реформ. Именно Петр "покончил с тюремным затворничеством аристократок", велел носить европейское платье, разрешил пить вино и танцевать на балах. Он же создал в России дворянство как класс и, реформировав право наследования, положил начало институту частной собственности. Эти реформы продолжились и после Петра, особенно когда в 1753 году жены смогли отчуждать собственность без согласия мужа.

И все же исследовательница приходит к выводу, что женщинам в России жилось хуже, чем женщинам в Европе. Книга Маррезе — попытка описать, насколько странно было сосуществование почти полной свободы в имущественном праве и почти полной несвободы в семейном.

"Истории из моей собственной жизни"

О жизни Людмилы Стефановны Петрушевской сама она рассказала немало. Почти все тексты постъюбилейного сборника — год назад писательнице исполнилось 70 лет — уже где-то опубликованы и читаны. Театральные рассказы выходили год назад в книге "Девятый том". За повесть из детства "Маленькая девочка из Метрополя" писательница в 2008 году получила Бунинскую премию. В новой книге с подзаголовком "Автобиографический роман" на самом деле нет никакого романа — все рассказы просто аккуратно выстроились в хронологическом порядке. Они даже не очень связаны между собой: в ранних есть тяжело дающаяся исповедальность; дальше возникает молодая привычно ироничная Петрушевская, все время выбирающая между смехом и "какие мы все были все-таки бедные люди"; потом театральный роман — воспоминания и размышления о театре; а в финале еще отрывочные мысли о писательстве, воспринимаемые почему-то как попытка оправдаться ("Некоторые письменно подозревают, что я еще хуже своих героев").

А вот единой, цельной Петрушевской, автора собственной биографии, человека, начинающего с точки А, чтобы дойти до какой-нибудь другой точки, за этими текстами нет. И это удивительно. Такое ощущение во многом, видимо, возникает оттого, что эта писательница не может писать о своей собственной жизни. Как только она вспоминает детство, голод, скитание по квартирам, себя — дикую девочку, дедушку, который в конце 1940-х, дождавшись окончания "10 лет без права переписки", регулярно ходил на Лубянку спрашивать о судьбе своих детей и там и умер в очереди,— как только речь заходит о ее личном, пережитом, автор перестает находить слова. Бытописателю советской чернухи не хватает сил рассказать о самом страшном. В этом вынужденном косноязычии, когда за тем немногим, что рассказано, маячит все то, о чем умолчано, вся сила этих текстов, возможно, вся сила самой Петрушевской.